— Скотина, не человек! Но в том не его основная вина, а в тех, кто натравил блатную кодлу на человека! Не сами по себе фартовые накинулись на него. Их науськали, как собак. Лагерное начальство. Для тебя это ново, для меня — нет. Сам немало от него перенес. Тоже обломать пытались, да не удалось. Тут не бздыхом действовать надо. Фартовые — лишь орудие в руках администрации. Слепое и свирепое. Не умеющее думать, вроде быдла. За поблажки, какими воры пользуются в зоне, начальство пользует их для расправ с неугодными, чтобы свои руки не марать. А охрана либо бездействует и опаздывает, либо в упор ничего не видит.

— Так, может, и сюда их для этого прислали? — вздрогнул Санька.

— Поживем, увидим. Но уверен, что неспроста они тут объявились, — нахмурился Трофимыч.

Вскоре к Саньке подошел тощий длинный фартовый. Спросил, прищурясь:

— Чем бугор не пофартил, что бросил его держать?

— Хватит ему мозги сушить. И я не сявка. Парашу за ним носить не стану. Оклемался. Отлегло. Пусть сам себя держит. Я у него не в обязанниках. Он таких, как я, со свету сживал. За что я его из беды вытянул? Если б раньше знал, и пальцем не пошевелил!

— Гоноришься, фраер? Гляди, хвост прижмем! Бугор — хозяин. В «малинах» паханил. Ты же — вонь ползучая. Размажем и не оглянемся, — процедил сквозь зубы фартовый.

— Манал я вас вместе с паханом. А станешь много грозить, сам тебя распишу, всем фартовым на зависть. Я таких не одного в вашем змеюшнике зажал. Одним больше иль меньше, теперь без разницы, — бросил равнодушно Санька и пошел к палатке, не оглядываясь.

Трофимычева бригада, узнав о разговоре Саньки с блатным, решила по-своему. И в этот вечер никто из сучьих детей не вышел из палатки к ночному костру. Знали, может быть провокация. И решили принять все меры предосторожности.

Саньку положили спать в дальний угол. На его прежнее место лег Генка. Здоровенный мужик. Шутя кулаком мог убить не только фартового, а и разъяренного быка-трехлетку.

Его громадных кулаков-гирь боялись все северные зоны. На воле, по молодости, Генка был спортсменом-штангистом. Занимался боксом. Последнее, видно, сказалось. Отбили ему на ринге мозги. Туповатым стал, тугодумным. Наверное, потому, победив однажды в соревнованиях, поменялся майкой с заграничным своим соперником. И сфотографировался с ним на память. А потом на его письмо ответил. За это и влип… На целых двадцать лет, за связь с заграницей.

Генка теперь на всю жизнь зарекся с соперниками хоть словом перекидываться. Когда узнал от мужиков, что ему в этот раз надо провести поединок с целой бригадой фартовых, обрадовался несказанно. И едва на небе проклюнулись звезды, завалился на Санькино место.

У входа в палатку лег бульдозерист. Он по возрасту был старше всех и спал чутко. Рядом с ним — Тарас. Тот договорился, что эту ночь вместе с бульдозеристом попеременно станут дневалить.

— Смотрите, мужики. Именно в эту — нашу — палатку припрутся фартовые, чтоб Саньку проучить. Если не дадим отпор — сядут на шею навсегда и помыкать будут. Это как пить дать. Потом от них не отмажемся. Вышибить и проучить. Отбить у блатяг охоту к нам лезть. А потому именно эта стычка хоть и неминуема, но должна стать последней, — сдвинул брови Трофимыч.

— Да не решатся они. Не изверги совсем. Ведь и их мать родила. Может, попытаются на работе, в тайге напакостить. Здесь не сунутся. Ведь охрана есть. Неужели она дозволит безобразие? Их служба такая — порядок, — не поверилось Харитону.

Священника решили на эту ночь перевести в соседнюю палатку, чтобы фартовые ненароком не обидели, не задели его.

Предупредив всех об угрозе фартовых, о мерах предосторожности, Яков не забыл распределить людей в палатках так, чтобы у входа были самые надежные, кто не проспит, успеет дать знак остальным.

Люди лежали, тихо переговариваясь. Словно забыв о нависшей угрозе. Лишь бульдозерист, словно ему все нипочем, продолжал балагурить:

— Вот у нас в деревне баб нынче — хоть пруд пруди. Всяких. И все одиночки. Мужики, женихи, на фронте погибли. Так теперь мы их в колхозе заместо кобыл пользовали. Лошадей тоже в войну жуть сколь полегло. Так вот, чтоб бабы не дурели, мы их в плуги да бороны загоняли. За тягловых. И поля, землю пахали на них. Чтоб зря не пропадала сила и дурная моча в голову не била. Так они, окаянные, даже после того все одно мужиков хотят. Их на покосы погнали. И что? Не хуже мужиков управились. Во, лиходейки! За войну навовсе про мужиков запамятовали. Сами в хозяйствах приловчились управляться. Об нас, мужиках, лишь языки точат. Но во сне… На сенокосе… Доводилось слышать: зовут погибших мужиков своих. И плачут, и жалуются, как живым. Знать, в памяти, в сердце не схоронили. Не верят в смерть. На чудо надеются. Все… И себя блюдут, не роняют имени. Своего и погибших. А ведь только бабы… Слабые. Ан видите, сильней войны, сильней самой смерти оказались. Одолели их. И себя заодно… Вот за них, касаток, ласточек наших, люблю я деревню свою всем нутром изгаженным. Уж какие они пригожие да приветливые. Ладные да работящие. И почему мне говно попало? — сплюнул в сторону, не глядя, бульдозерист. И тут же услыхал:

— В мурло харкнул, фраер! Тяни его!

Едва чьи-то руки ухватили бульдозериста за ноги и за руки, мужики Трофимыча вскочили как по команде.

В кромешной тьме завязалась драка. Слышалась брань, глухие и хлесткие удары, стук падающих на землю людей, стоны.

Генка в свете подживленного костра противников усмотрел. Нескольких с ног сшиб.

Яков один на один со стопорилой сошелся. Кулаки у обоих в кровь изодраны. А тут Митрич, из сучьих, в переделку пятерым попался. Жидкий мужик. Ему и одного фартового много. Здесь и вовсе невмоготу. Генка вовремя увидел. Расшвырял до единого. Там бульдозерист махался. Его медвежатник трамбует с толком., не спеша. Но Санька вовремя приметил. В ухо кулаком въехал. Фартовый долго кувыркался. Не зря же парень на кузне у отца с детства в подручных был. Силенку не растерял. Она вон как сгодилась нынче. Таких наскоков на блатных не ожидал сам от себя интеллигент Костя. Десятка два пощечин влепил. Впервые в жизни. Правда, самому чертей вломили так, что вся личность в фингалах. Но благо — начало, надо расхрабриться, а потом и озвереть. Тогда держись, фартовые!

Кто-то сунул в дых Никишке. Ох и зря! Тот с пол-оборота завелся. Кинулся диким зверем в свалку. Глаза кровью налились. С рычанием — на блатных. До этой минуты пальцем никого не тронул. Смотрел. Но коль его задели — берегись!

Сучьи дети не просто били, они терзали фартовых свирепо, жестоко. И если бы не подоспела вовремя охрана, могло случиться страшное.

Проснувшиеся охранники вначале хотели растащить дерущихся. Но вскоре поняли бесполезность своей затеи и взялись за оружие.

Первые выстрелы в воздух подействовали, как удар молнии.

— Ложись! — грохнула команда, и все сорок мужиков упали лицами на землю. Охрана свирепо материла правых и виноватых. Продержав мужиков на холоде часа два, разогнала всех по палаткам пинками и кулаками.