В свою последнюю ночь Яшка долго не мог заснуть. Вспомнил, как однажды мать с бабкой собрались в гости, а его оставили во дворе дожидаться их возвращения.

Сколько лет ему тогда было? Не больше десяти. Он сидел на лавке совсем один. И вдруг на него сверху, со второго этажа, вылила воду после стирки зловредная старуха соседка. В воде была хлорка. Она попала мальчишке на кожу, в глаза. Бедняга закричал от боли:

— Помогите!

Но никто не посочувствовал, не дал Яшке умыться, не пристыдил бабку. Оглушающий хохот и смеющиеся рты — вот что врезалось в память навсегда. Взрослые люди смеялись над его горем, и мальчишка впервые причислил всех к звериной стае и возненавидел…

— Помогите! — слышится сегодня чаще, чем вчера. Но люди спешат отвернуться и уйти от чужой беды, не делить ее с несчастным…

В домах и квартирах темно, как в одиночных камерах. Нигде не зажжется свет. И беда, как тюремный охранник, входит в двери без спроса. Ей нипочем хитроумные замки, она к любому подберет свой ключ. И людей уводит навсегда — не оставляя адреса…

— Помогите! — тонет в пучине человеческого равнодушия чей-то душераздирающий крик. Не слышат люди. Спешат мимо. И… снова ушла чья-то жизнь. Кто будет следующим?

Уж кого только не было в этой деревне! Воры и бомжи, проститутки и алкаши, нищие и даже психи, сбежавшие из больниц, нашли себе здесь кров и приют.

Всех их так или иначе выдавил из своей утробы город. Выгнав поначалу лишь на улицы, заставил искать новое пристанище. Многим было все равно, потерять жизнь, или, вырвав у смерти еще какое-то время, продолжать жить на этом свете — на горе себе, на смех другим. Вот так и стянулись эти люди в забытую всеми деревеньку, подальше от города и милиции, от человечьего презрения и своей памяти.

…Деревня смотрела на мир заколоченными окнами, как брошенная баба, не мечтая и не рассчитывая, что когда-нибудь снова придут сюда люди, откроют дома, заживут прежней жизнью. Она уж и отвыкать стала от человеческого голоса. Да и не мудрено. Ведь жилым в ней оставался единственный дом, где коротал свой горький век старый Федот, который от одиночества разговаривал с лохматой, подслеповатой дворняжкой, почти единственной скотиной, уцелевшей от некогда большого и крепкого хозяйства.

Деревня уже давно опустела. Ее, как и Федота, некому было навещать. А тут среди зимы, в аккурат под Господне Крещенье, кто-то постучал в окно.

Федот не поверил своим ушам. Однако стук повторился, и дед подошел к двери, перекрестясь:

— Кто там? — спросил строго, не очень надеясь услышать человеческий голос. Но со двора донеслось умоляющее:

— Откройте, Христа ради!

Федот снял запор с двери. Он и сам не знал от кого и зачем закрывался, видимо, сказывалась многолетняя привычка к порядку во всем.

В дом вошла женщина. Простоволосая, щеки обморожены, вся иззябшая — в легкой куртке, рваной юбке, грязных сапогах. Она прислонилась к стене, не веря в собственное счастье: неужто добралась до человечьего жилья.

— Дедунь, можно отогреться? Как собака замерзла, — еле выговорила баба, стуча зубами.

— Раздевайся, иди к печке. Подкинь дров! — сказал старик гостье, спешно сбросившей с себя куртку и сапоги. — Горе какое привело? Иль сродственники тут жили? — никак не мог припомнить он бабу. Та, сев перед открытой топкой, расстегнула кофтенку, впитывая в себя все тепло. Ее колотил озноб.

— Никого у меня нет, дедунь. Одна осталась. И тут случайно оказалась. Водитель, как узнал, что платить нечем, вышвырнул из машины. Прямо перед деревней. А свет только у вас и горел. В других домах совсем темно. Я и попросилась сюда. Иначе сдохла б на морозе, — рассказала баба.

— А куда ж ехала, коль родни нет?

— Хотела к подруге. Да тоже не знаю, примет ли? Нынче у каждого всякий кусок на счету. Не до гостей людям теперь, — выдохнула баба.

— Что же теперь станешь делать?

— Не знаю. Хоть в петлю лезь, — опустила гостья голову, по щеке слеза скользнула.

— Отчего со своего города бежишь? Какое лихо гонит? Ить угол имела. Пошто кинула его?

— Не я его, а город меня выкинул. В доме у нас бабье повзбесилось. К мужикам ревновали. Посулили, коль сама не уйду, душу выпустить. В милицию заявили. А ментам только попади в лапы! С родной шкуры вытряхнут, не то что с квартиры. Вот и ушла, покуда жива. Да что мне в том городе? Работала, а получку не давали. Как жить? Все бабы торговлей занялись. Кто какой. Я не первая и не последняя среди них.

— Понятно. А как зовут тебя? — спросил хозяин.

— Ольга.

— Выходит, бабонька, деваться тебе некуда? — смекнул старик.

— В могилу! Если кто-нибудь закопает, — тихо отозвалась гостья.

— Ладно, Ольга. Нынче у меня заночуешь. А назавтра занимай любой дом. Их в деревне много. Все пустуют. Обживайся. Может, до тепла, а коли понравится, навовсе останешься.

— Дедунь, а жрать чего буду? Как останусь без того? — засомневалась баба. — Да и сама оборвалась вся. Ни на себя, ни под себя положить нечего.

— С харчами я подмогну. Картоху, капусту имею. Ну грибы, огурцы и помидоры есть. Яблоков с грушами полно. А вот хлеба нет. Самой печь придется. Тряпки тебе найдутся. В любом доме. Бабы наши, уходя, забирали только лучшее. Коли поковыряешься в оставленном, там еще на три жизни хватит.

Дед накормил Ольгу печеной картошкой с огурцами, дал зачерствелую лепешку.

— Поешь вот с молоком. На корову сил не стало. А пару коз держу. Да курей десяток. Коль останешься тут, на твою долю разведем, — пообещал улыбчиво.

Ольга согласилась остаться в деревне. Да и куда ей было деваться, если лишили родительских прав и единственную дочь отдали на воспитание в чужую семью в другой город? Старуху-мать определили в дом престарелых. А саму Ольгу, — нет, не попросили, — выбросили из квартиры соседские бабы, испугавшись за своих мужей да сыновей. Избили, как собаку, и пригрозили, коль войдет в подъезд — оттуда унесут вперед ногами. Ольга пошла к участковому. Но и тот лишь руками развел:

— Нет у меня охраны — у твоей двери дежурить. Сама знаешь, не без оснований на тебя бабы взъелись. Им руки не свяжешь. Ничем не могу помочь. Надо самой свою судьбу устраивать. И, пожалуй, заново…

Утром дед Федот помог Ольге открыть один из заколоченных брошенных домов, который выделялся изо всех своей надежностью. Крепкий, плечистый, он будто звал к себе в хозяйки.

— В ентот хозяева не вернутся. Сын сманил стариков за границу. Уехали, даже не прощаясь. Входи смело. Живи, — сбил доски с окон и дверей, впустил Ольгу.