— Что будет с ними? — спрашиваю я.

— Это не важно, — отвечает Всезнайка и протягивает руку. — Идем. Ты уже решила их отдать. Ты слишком мудра, чтобы поступить иначе. Вообрази, каково было бы вернуть сына и тут же потерять его вновь — в уплату долга мне. Или вовсе его не найти. Кто знает? Но все оплачивается.

Я не смотрю на подпись на футляре. Но это делает Всезнайка и вздыхает:

— «Парадоксы» Баху. Вот так так.

«Парадоксы» Баху — древнейший известный труд по математике, описывающий проблемы, выведенные из философской логики, решения которой меняют базовые значения; на этом основании дедуктивно или индуктивно определяется божественное. Кажется, цитата из этой книги была выписана на стене Чертога, под благословением Пресвятой Деве; я могла бы жизнь положить на то, чтобы распутать хотя бы один из ее секретов. Могла бы войти в историю науки лишь с одной строкой из этого свитка.

Всезнайка швыряет его в пламя. У нас на глазах он вспыхивает и темнеет.

— Зачем? — спрашиваю я.

Демон пожимает птичьими плечами и повторяет:

— На небесах война.

— Катаклизм?

— Не в том смысле, который ты подразумеваешь. Боги состязаются. Азимутальные углы расходятся.

— И кто побеждает?

В улыбке сверкают зубы.

— Полагаю, что я. Так или иначе, — говорит он. Затем, помолчав, поднимает руки и указывает: — Иди к своему сыну.

В этот момент, наконец, проклятый катафалк, ненавистный гроб является, как обычно, в один миг, чтобы я не успела заметить и растоптать кобольдов, которые его притащили.

Всезнайка подходит и поднимает крышку. Я отворачиваюсь: не хочу смотреть. Демон ждет у открытого ящика.

Я заставляю себя повернуть голову и вижу не укрытое медом лицо, а ведущую вниз лестницу. Разумеется, вниз, ибо туда мне и надо спуститься.

— Не оглядывайся, — говорит Всезнайка, когда я прохожу мимо. — На небесах война. Не оглядывайся.

* * *

Первые ступени — каменные, воздух — сухой и пахнет плесенью. Когда лестница поворачивает, я чувствую под ногами дерево и слышу запах прелой листвы. После второго поворота ступаю по ступеням из пепла, а после третьего уже не спускаюсь по лестнице, а шагаю по пустыне из черного песка. От бархана у меня под ногами до широкой речной дельты внизу все черно, но это плодородный черный цвет, полный глубины, с богатой текстурой. И хотя в бесконечной тьме неба нет солнца, каждый камень и чахлое деревце явственно видны на фоне остального, благодаря удивительному сочетанию блеска и шероховатостей.

Et in Erebus ego.[49]

Споткнувшись, я замечаю, что за мной на земле остаются густые, бледные следы. Под ладонями, когда я встаю на ноги, пепел окрашивается серебром. Неужели я высасываю черноту из камней? Или она перетекает в меня? Я оглядываюсь, потом вздрагиваю, потому что Всезнайка запретил оборачиваться, но меня не испепеляет черная молния, ужасная горгона не гонится за мной. Только поблескивают мои следы — слабое напоминание о том, где я была. Поток времени и памяти. Нет. Нет, это не тот запрет, что был наложен на Орфея. Теперь он мне кажется почти милосердным. Я — смертная женщина, и, как бы ни терзали мою душу и даже тело, мой разум тот же, что и вчера. Мое сердце — смертное сердце. Странствуя по Эребу, как было написано в одной книге, путник идет по трупу того, кого любил. Пять рек, пять частей тела — две руки, две ноги, туловище с головой считаются единой частью. И в каждом скрывается одна из стихий, из которых соткан смертный мир. Огонь в правой руке, вода в левой, земля в правой ноге, воздух в левой, а туловище и голова — двойной сосуд души. Песок скрывает кожу, реки наполнены слезами. Если копать слишком глубоко в Эребе, найдешь сердце.

Я не хочу узнавать труп своего сына в сухой земле.

Интересно, что будет, если я пройду это царство вдоль и поперек? Обратится ли оно целиком в лунный свет?

Я смотрю на свой след и гадаю, что может жить здесь — или, по крайней мере, поселиться, если «жить» — неподходящее слово. И решаю, что лучше не мешкать.

Я иду к рекам.

* * *

Я не знаю, как измерять время в Эребе. Солнце не встает и не садится. Бесконечная ночь блистает равномерно. Я даже не уверена, что тут вообще есть время. Если зажечь свечу, будет ли она таять? Уничтоженный воск должен попадать сюда. Сколько требуется времени (опять это слово), чтобы призрачный воск оказался здесь? Сколько? Хватит ли этого мгновения, чтобы пламя успело двинуться по фитилю? Или он будет возвращаться точно со скоростью огня? А если я ее задую, пламя ведь тоже попадет сюда?

Я понимаю, что большую часть жизни думала о смерти как об ужасе для живых и не размышляла о смерти как о месте.

Я считаю шаги, гадаю, иду ли я по прямой. Серебряный след кажется ровным, но пустыня — плохое место для путника без проводника.

Можно и с ума сойти от одиночества. Но рано или поздно я наверняка встречу души мертвых, и уже не буду одна.

Через пять тысяч шагов я подхожу к туру.

Мне он кажется деревом или острой скалой, зарывшейся в песок. Он в стороне, и я думаю, не пройти ли мимо. Потом понимаю, что это единственный ориентир, который я здесь нашла, первый знак разума. С другой стороны, может, он всегда был здесь, или его поставили специально для меня.

Тур оказывается грудой камней и сухих веток.

Ветки — костями.

От него я вижу следующий, далеко впереди.

Похоже, это дорожный указатель.

Я иду дальше.

* * *

У третьего тура становится скучно идти. Мне не нужен отдых, но я сажусь, инстинктивно ищу теневую сторону. Интересно, если солнце умрет, оно попадет сюда? И тогда Эреб увидит первый восход. С другой стороны, может, этот не-свет вокруг и есть смерть солнца — такая, какой она выглядит с другой стороны.

В следующий миг я понимаю, что забыла, где я. Здесь рассвет будет не возносящейся колесницей Гелиоса, но приподнимающейся крышкой гроба. Когда желтый свет, пробившийся через воздух и сотканный из пряного итальянского меда, выжжет эти тени в лохмотья и летящих грачей, я окажусь на дороге, выстроенной на бесконечных милях трупа своего сына. Мрак — лучшая надежда на радость.

Лучше идти дальше.

* * *

Каждый тур стоит примерно в пяти тысячах шагов от другого, но не точно. Я не знаю, возникает ли расхождение потому, что туры сооружены неравномерно, или мои шаги становятся то короче, то длиннее, либо сама земля Эреба сжимается и расширяется, словно дышит. Это странное, чуждое место, чуждое мне в самом буквальном смысле: инородное, неуютное, недомашнее. Здесь нельзя быть дома, сколько бы времени ты тут ни провела. Наверное, это первая истина Эреба: смерть — то, что она есть. Не ответ, но нечто отрицающее разом вопросы и ответы, и ничто в жизни не может нас к ней подготовить.