Место казни прикрывалось тремя легкими пулеметами и двенадцатью бойцами:

1) от попыток побега заключенных;

2) для самообороны на случай возможного нападения сербских банд.

Рытье ям занимает самое большое количество времени – в то время как сам расстрел происходит очень быстро (сто человек за сорок минут).

Вещи и ценные предметы были собраны предварительно и вывезены на моем грузовике. Вынужден признать, что цыгане кричат, вопят и постоянно находятся в движении, уже будучи на месте расстрела. Некоторые даже прыгали перед залпом в яму и пытались притвориться мертвыми.

Сначала на моих солдат ничто не производило впечатления. На второй день стало заметно, что у некоторых сдают нервы, если расстрелы производятся в течение длительного времени. Мои личные наблюдения: во время расстрела никакого душевного волнения не испытываешь. Однако волнение появляется, когда в конце дня начинаешь в спокойной обстановке размышлять над этим».

Вслед за мужчинами последовали женщины и дети. В декабре сорок первого уничтожили шесть тысяч еврейских женщин и детей в концлагере под Белградом под тем предлогом, что «все они были агентами партизанских банд».

Начальник немецкой военной администрации Турнер писал своему приятелю из СС: «Расстрелы необходимы, чтобы показать, что значит нападать на германского солдата. Кроме того, таким образом быстрее всего решается еврейский вопрос. Собственно говоря, неправильно, что за убитых немцев расстреливают евреев. Но они уже были у нас в лагере, да и, в конце концов, они тоже сербские граждане и должны исчезнуть…»

В марте сорок второго в лагерь прибыла техническая новинка – душегубка, автомобиль с газовой камерой. За несколько недель удушили газом всех заключенных лагеря.

Шеф военной администрации Турнер доложил в Берлин: «Сербия – единственная страна, в которой решены еврейский и цыганский вопросы».

Уничтожив в концлагерях евреев и цыган, взялись за остальное сербское население. Генерал пехоты Франц Бёме «наводил порядок» в Сербии с сентября по декабрь сорок первого. За это время расстреляли около тридцати тысяч сербов. После войны дело бывшего генерала Бёме рассматривал американский военный трибунал. Не дожидаясь приговора, он покончил с собой в камере.

Никто из солдат или офицеров вермахта не возмутился участием в расстрелах гражданского населения. Люди, надевшие форму немецкой армии, замарали и опозорили свою честь. Немецкая армия нисколько не препятствовала преступлениям нацизма на оккупированных территориях. Напротив, вермахт стал надежным приводным ремнем партии.

Роль вермахта вышла далеко за рамки пособничества в массовых убийствах. Легенда о «чистом и ни о чем не подозревавшем вермахте, который только исполнял свой долг», в то время как СС, полиция и служба безопасности осуществляли казни, исчерпала себя. Немецкая армия стала частью гитлеровской программы уничтожения мирного населения.

В 2001 году выставка «Я сражался на Восточном фронте» вновь открылась, подкрепленная новыми документами и материалами. Она доказывает: всякий, кто сражается под подлыми знаменами, сам становится преступником. Он может потом утешать себя и оправдываться – я-то был честен, я просто исполнял приказы, я ничего плохого не делал. Но и он опозорен. Он тоже в этом участвовал.

Эти исторические споры будут продолжаться еще очень долго. Не только в Германии, но и в России, которая тоже не в ладах с собственным прошлым. Вообще говоря, это споры не только о прошлом – они о настоящем и будущем.

К шестидесятилетию поражения Третьего рейха в Германии появился фильм о последних днях Гитлера, который можно увидеть и в нашей стране (в российском прокате он называется «Бункер»). В основе фильма книги историка Иоахима Феста и последней секретарши фюрера Траудль Юнге. Компетентность профессора истории в сочетании со свидетельствами современницы – все это обещало полную правду.

Но почти все в фильме увидено невинными глазами милой и обаятельной Траудль. И Гитлер предстает перед зрителем приветливым и любезным хозяином. И немецкие солдаты отстаивают Берлин от врага так отчаянно, что зрители желают им победы. Но самой большой ошибкой фильма немецкие кинематографисты и критики назвали другое. На экране бесконечно и бессмысленно гибнут сотни солдат, генералы пускают себе пулю в лоб, и зрители видят, как падают тела с пулевыми отверстиями, как юный боец фольксштурма убивает свою подругу, а затем и самого себя.

Все можно увидеть в фильме, но только не смерть фюрера. Она происходит за закрытой дверью. Как Гитлер отворачивается, когда подыхает его собака Блонди, так камеру отводят и когда умирает фюрер. Траудль намазывает геббельсовским детям бутерброды, и тут раздается выстрел. Потом все открывают дверь и смотрят.

Но зрители не видят того, что видят они. Все в ужасе и печали отводят глаза. Камера фиксирует тысячи мертвых, но фюрера нам мертвым не показывают. Его вытаскивают завернутого в одеяло и бросают. То есть наблюдать за гибелью прочих граждан рейха – сколько угодно. Но когда дело доходит до Гитлера, авторы проявляют деликатность, граничащую с сочувствием. А от сочувствия недалеко и до оправдания…

Отчего вдруг такая щепетильность? Почему, черт возьми, не показать, что эта свинья наконец сдохла? Зачем оказывать ему такую честь? Ведь больше никому она в фильме не оказана – люди мрут как мухи.

Впрочем, есть еще одно исключение. Когда Геббельс, как в дуэли из вестерна, стоит перед своей женой и поднимает пистолет, камера снова благородно отворачивается. Больше ни в одной сцене этого фильма такого не происходит! Через полминуты начальник подразделения охраны Франц Шедле выбивает себе мозги из черепной коробки, да так, что они шлепаются о стену.

Чарли Чаплин, сняв фильм «Великий диктатор», позднее сомневался, стоило ли его снимать, потому что, высмеивая Гитлера в 1940 году, он еще не мог представить себе кошмар, исходящий от этой фигуры. Нынешних немецких кинематографистов должны были охватить сомнения – не делают ли они Гитлера безобидным, исключив из повествования четыре с половиной тысячи дней преступной истории Третьего рейха и оставив зрителям лишь коммерчески взбитые сливки последних мерзких дней фюрера.

Любое подновление истории есть переоценка прошлого ради настоящего. Разумно или неразумно такое подновление – ответ на этот вопрос зависит еще и от того, с какой целью перетолковывается история. Непредвзятое обращение к историческому материалу свидетельствует о желании разделить ответственность за политическое будущее нации.

Националистическое толкование истории находится в своеобразной взаимосвязи с экспансионистскими аппетитами. Историки, сознательно искажающие прошлое, полагают, что, овладев прошлым, они сформируют и «правильное» будущее.

От слов «Мы снова гордимся нашей страной» до националистического высокомерия и заносчивости только один шаг. Вот почему либеральные историки считают недопустимыми попытки переложить ответственность на «чужих», «других» и тем самым оправдать Гитлера (а в нашей стране – Сталина).