Единственно, чего я желаю, чтобы этим полномочным представителям можно было ясно объяснить, что только одни политические причины препятствуют их визиту в Лонгвуд, и чтобы их головы не забивались всякой ложью, как это делается по сей день. Они говорят, что, как их информировал губернатор, всему виной является мой отказ принимать их; что не проходит и недели, чтобы этот человек не делал выпада против них, что на острове создана такая атмосфера таинственности и секретности, что они считают, что находятся где-то в Венеции или в Рагузе, а не в английской колонии. Каждую неделю им намекают на то, что они злоупотребляют той или иной привилегией. Ничто в мире не заставляет человека так сильно ненавидеть другого, когда тот, другой, позволяет себе произносить в адрес этого человека грязные, клеветнические измышления; особенно тогда, когда они исходят от персоны, обладающей властью, потому что человек не может опровергнуть эти измышления или ответить на них. Что касается иностранцев, то пусть он, когда прибывает корабль, составляет список тех, кому он позволяет посетить Лонгвуд — я имею в виду большое число желающих нанести мне визит, а не одно или два приглянувшихся ему лица. Если у него возникнут подозрения в отношении кого-либо из них, то пусть он не включает их имена в список. Если я вообще не приму посетителей, то это будет сделано по моей воле, а не потому, что этого захотел он. Пусть он сделает всё то, что я перечислил: прекратит свои клеветнические измышления, всякую таинственность и всякую секретность; и тогда я буду удовлетворён».

После этого монолога императора мы завели разговор о Талейране. «Когда я вернулся из Италии, — стал рассказывать Наполеон, — я стал жить в небольшом доме на улице Шантерен. Через несколько дней после этого муниципалитет Парижа постановил, чтобы эта улица стала называться улицей Победы. Каждый человек считал своим долгом от имени всей нации выразить мне чувство благодарности. Было предложено предоставить в моё распоряжение один из лучших отелей Парижа и великолепное загородное поместье. Хотя я в течение двух лет содержал армию и выплачивал ей денежное содержание и даже выплатил ее задолженность за некоторое время вперед, а также внёс в казначейство Франции более тридцати миллионов, на моём счету едва набралось триста тысяч франков. Однако Директория, вероятно, из чувства ревности не дала своего согласия на моё материальное вознаграждение, заявив, что мои услуги перед республикой таковы, что они не могут быть вознаграждены деньгами. Представители всех слоев общества хотели встретиться со мной. Энтузиазм достиг своего апогея. Я, однако, редко общался с кем-либо, за исключением Клебера, Дезэ, Каффарелли и некоторых учёных. Директория устроила в мою честь великолепное празднество. Талейран, бывший тогда министром иностранных дел, дал в мою честь бал. И на этом и на другом празднестве я задерживался лишь на короткое время. Вскоре после этого я был назначен командующим армией Англии, но на самом деле эта армия получила такое название, чтобы ввести в заблуждение ваших министров, так как истинной целью этой армии был Египет.

Во время революции Талейран был епископом Отанским и являлся одним из трёх епископов, которые присягнули на верность гражданской конституции духовенства. После этого он был послан в Англию, но в разгар революции к нему стали относиться с подозрением, и он сбежал в Америку, где оставался до 13 вандемьера, когда его имя было вычеркнуто из списка эмигрантов. Ему удалось добиться доверия Директории, он получил пост министра иностранных дел и в этом качестве стал поддерживать со мной постоянный контакт. Именно тогда вошло в обычай праздновать годовщину казни Людовика Шестнадцатого. Талейран настаивал на том, что я обязан присутствовать на этом праздновании. Я отвечал: у меня нет общественных функций; мне не нравится присутствовать на церемониях празднеств; празднествами отмечаются победы, но павшие на полях сражений оплакиваются слезами; празднование годовщины смерти человека не должно становиться политической акцией правительства, это дело отдельной политической фракции.

Талейран же утверждал, что это справедливая акция, потому что она имеет политический аспект, что все страны с радостью отмечают смерть тиранов и общественность ожидает моего присутствия на церемонии празднества. После долгого спора было решено, что на церемонии празднества будут присутствовать члены Французского института, которых я должен сопровождать в качестве члена сословия ремесленников, к которому я принадлежал. Хотя я и стремился избежать внимания публики, но большинство присутствовавших на церемонии празднества, не проявивших интереса к членам Директории, требовало моего выхода на авансцену и, когда я там появился, огласило весь зал криками: «Да здравствует генерал армии Италии!» Ещё никогда, — добавил он, — не было генерала, которого так любили его войска.

Чтобы продемонстрировать вам то доверие, которым я пользовался в армии, — продолжал он, — мне достаточно только рассказать вам об одном событии, которое войдёт в историю. Через шесть дней после моей высадки в Канне передовой отряд моей маленькой армии встретился лицом к лицу с авангардом дивизии, высланной против меня из Гренобля. Камбронн, командовавший моим передовым отрядом, хотел обратиться к солдатам дивизии из Гренобля, но они не захотели слушать его. Они также отказались принять Рауля, которого я послал вслед за Камбронном. Когда мне сообщили об этом, я сам вышел к ним, приказав моим солдатам взять ружьё под левую руку и повернуть дулом в землю, и сказал остановившимся солдатам Гренобля: «Первый же солдат, который захочет этого, может выйти вперёд и убить своего императора!» Мои слова подействовали подобно электрическому шоку, и возглас «Да здравствует император!» прогремел в рядах встречавших меня солдат; они и солдаты моего отряда бросились друг к другу в объятия, высланная против меня дивизия присоединилась ко мне, и мы вместе двинулись в Гренобль.

На подходе к Греноблю храбрый Лабедойер, молодой человек, воодушевлённый благородными чувствами и полный отвращения к поведению ничтожеств, против которых воевала Франция и из-за которых она пролила столько крови, присоединился ко мне вместе со своим полком. В Гренобле я встретил полк, в котором двадцать пять лет назад я был капитаном, и ещё несколько полков, выстроившихся на крепостном валу, чтобы оказать мне сопротивление. Как только они увидели меня, так сразу же раздались громогласные возгласы «Да здравствует император!» и не только со стороны солдат собранных полков, но и со стороны национальной гвардии и собравшегося народа: городские ворота были брошены наземь, и я с триумфом вошёл в город. Что было замечательным и поразительным образом продемонстрировало чувства войск, так это то, что в один момент шесть тысяч солдат, которые присоединились ко мне, надели на себя старые трёхцветные кокарды, которые они хранили как сокровище, когда армия была вынуждена ходить под антинациональным бурбоновским знаменем. Я двинулся в Лион, где ко мне присоединились войска, которым было приказано защищать город против меня. Графу д’Артуа, который командовал городом несколько часов назад, посчастливилось сбежать в сопровождении всего лишь одного драгуна. На все его настойчивые просьбы и мольбы следовал лишь один ответ: «Да здравствует император!»

Сегодня, когда Наполеон сидел на ступенях веранды, он заметил меня, гуляющего в саду вместе с г-ном Стокоу, и попросил подойти к нему. Наполеон задал ему несколько вопросов на итальянском языке.