«Я придерживаюсь той точки зрения, — продолжал Наполеон, — что врачи убивают столько же людей, что и мы, генералы. Когда они отправляют на тот свет определённое количество душ или в силу своего невежества, или ошибки, или вследствие того, что в недостаточной степени исследовали причины и суть заболевания, то они так же равнодушны и безразличны к своей профессии, как и генерал, с которым я был знаком и который потерял три тысячи солдат, штурмуя один холм. Овладев холмом после нескольких отчаянных попыток, он заявил с большим хладнокровием: «О, это же не тот холм, которым я хотел овладеть; это совсем другой холм; этот же совсем мне не нужен», после чего он вернулся на свои прежние позиции».

Я отметил, что он, кажется, считает всех врачей такими, как они описаны Мольером и Жиль Бласом. Рассмеявшись, Наполеон заявил: «Я думаю, что существует большое количество врачей, подобных тем, которые описаны Мольером. Что касается хирургии, то у меня совершенно иное мнение о врачах, работающих в этой области медицины; хирурги не работают в темноте. В хирургии, по крайней мере, всё ясно и ваши ощущения руководят вами и помогают вам. Помните, я вам рассказывал о Сийе? (Я ответил, что помню.) До революции Сийе служил священником и отвечал за раздачу милостыни при дворе одной из принцесс. Однажды, когда он в часовне служил обедню в её присутствии и в присутствии её обслуживающего персонала, а также перед большим числом прихожан, случилось нечто такое, что заставило принцессу встать со своего места и удалиться. Её примеру последовали её фрейлины, вся дворцовая знать, офицеры и другие лица, которые присутствовали на обедне больше из чувства услужливости перед принцессой, чем из-за искреннего религиозного чувства. Сийе был очень занят чтением требника и некоторое время не сознавал того, что произошло в часовне. Однако, оторвав свой взгляд от книги, он — вот тебе на! — обнаружил, что принцесса, вся местная знать и все другие порядочные люди исчезли из часовни. С видом крайнего недовольства он захлопнул требник, поспешно спустился с кафедры, воскликнув: «Я не служу обедню для сброда!» и покинул часовню, оставив службу неоконченной. Таким же образом, — продолжал он, смеясь от всего сердца, — многие ваши врачи бросили бы своего пациента, наполовину вылеченного, потому что тот из числа сброда».

Затем он заговорил о Ларрее. «Ларрей, — заявил он, — был исключительно честным человеком и лучшим другом солдат, которого я когда-либо знал.

Всегда бодрствующего и неутомимого в поисках раненых, Ларрея постоянно можно было видеть на поле сражения в сопровождении группы молодых хирургов, старающегося обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни в телах солдат и офицеров. В самую неприветливую погоду, в любое время ночи и дня Ларрея можно было найти среди раненых. Он почти не разрешал своим помощникам хотя бы минуту отдыха и всегда держал их на своих постах. Он не давал покоя генералам и вытаскивал их из постели по ночам всегда, когда хотел обеспечить пристанище и помощь раненым и больным. Они все боялись его, так как знали, что он немедленно отправится ко мне с жалобой на них. Он не преклонялся ни перед кем из них и был непримиримым врагом поставщиков».

Говоря о службе во время зимы на борту военных кораблей, особенно кораблей определённого класса, я сказал, что матросы оказывались в лучшем положении, чем офицеры, так как имели возможность обогреваться у огня. «Почему же так?» — удивился Наполеон. Я объяснил: «Потому что матросы имеют возможность пользоваться огнём в камбузе, где они могут обогреться и высушить одежду». — «И почему же этого не могу делать офицеры?» Я пояснил, что для офицеров было бы не вполне пристойно общаться попросту с матросами. «Ага! Аристократическая спесь, аристократическое чванство! — воскликнул Наполеон. — Ведь я во время моих военных кампаний, бывало, отправлялся к бивакам солдат, садился рядом с самым простым из них, беседовал, смеялся и шутил с ним. Я всегда гордился тем, что я человек из народа».

Я возразил ему, сказав, что человек в его высоком положении может позволить себе вести себя подобным образом, не нарушая приличий, в то время как офицер намного более низкого ранга, особенно на борту корабля, может таким поведением вызвать фамильярность, возможно, даже презрение к себе, что, тем самым, повлечёт за собой ослабление дисциплины.

«Аристократическая спесь! — вновь воскликнул Наполеон. — Вы самая аристократическая нация во всём мире. Если бы я был одним из этих князьков в Германии, ваши олигархи никогда бы не выслали меня сюда. Но потому, что я — человек из народа, потому, что я могу сказать, что я поднялся с низов простого народа до величайших вершин власти без помощи аристократии или наследственных прав, потому, что вся эта длинная вереница знати и ничтожных принцев не знали и не хотели знать моего имени, потому, что я в самом деле не был одним из них, они приняли решение, овладев властью, угнетать и унижать меня. Лорды Батхерст и Каслри, эти аристократические канальи, именно те самые люди, которые дали указание угнетать и унижать меня».

Наполеон закончил свой монолог замечанием о том, «что, отправляясь к Бертрану, губернатор всегда берёт с собой свидетеля, чтобы иметь доказательство того, что он заявляет, что, по всей вероятности, он делает протокольную запись по своему усмотрению и затем заставляет своего свидетеля подписать её. Именно поэтому — чтобы избежать разговора — он приказывает Бертрану писать ему официальное письмо[53] с изложением жалоб и пожеланий французов».

30 сентября. Состояние здоровья Наполеона не претерпевает изменений. Я отправился в «Колониальный дом» для доклада. Узнал, что сэр Хадсон Лоу уже уехал. Когда я вернулся в Лонгвуд, то обнаружил его там. Информировал его о состоянии здоровья Наполеона; и в ответ на его вопросы сказал ему, что сейчас непосредственно ничего опасного нет, но что отёчность и опухлость конечностей у человека в возрасте Наполеона, с его характером и с его нынешними привычками требует внимательного наблюдения, так как всё это часто является первичными симптомами заболевания водянкой.

Его превосходительство сообщил мне, что главная цель его приезда в Лонгвуд заключалась в том, чтобы получить ответ от графа Бертрана на предложение, которое он (губернатор) сделал 28-го числа этого месяца относительно строительства солдатского барака в семьдесят футов длиной. Этот барак мог бы послужить временной галереей для прогулок внутри него, пока не будет получен ответ из Англии о возведении нового дома для Наполеона. Губернатор пожаловался, что в ответ граф Бертран лишь пожал плечами, очень резко разговаривал с ним и не только не задал ни одного вопроса, но настаивал на том, «чтобы положение французов на острове было таким же, как во времена сэра Джорджа Кокбэрна. Он сказал, что император не будет выезжать на верховые прогулки до тех пор, пока не будет дано разрешение ему (Бертрану) выдавать пропуска для приема посетителей в Лонгвуд, а генералу Бонапарту писать и поддерживать переписку со всеми, с кем он пожелает, заходить в любой дом, который ему понравится, ходить повсюду, где ему вздумается, другими словами, делать на острове всё, что пожелает, без каких-либо ограничений».

Губернатор затем спросил меня, слышал ли я что-либо от генерала Бонапарта о разговоре, который французы вели с полномочными представителями. Я ответил, что «я даже не слышал, чтобы он упоминал их имена». Его превосходительство заявил, что «это очень странно, так как генерал Бонапарт сделал очень резкие замечания в их адрес в разговоре с г-ном Балькумом».