«Какая же она вся новенькая, как эти новорожденные зубки, – восхитилась про себя Вера. – И совершенная инопланетянка…»

– Ну, давай познакомимся, – склонилась она к девочке. – Меня зовут Вера Александровна, а тебя как зовут?

– Мария, только не зовите меня Маша, я терпеть не могу.

– Я тебя вполне понимаю. Мария – прекрасное имя.

– Мне бы хотелось Глория. Вырасту, стану Глорией, – объявила девочка.

Шурик уставился на Стовбу. Она была неузнаваема. В ней появилось нечто новое и кинематографическое. За годы, прошедшие с рождения дочери, Стовба не то чтобы изменилась – следа не осталось от дрябло-рыхлой красавицы. Она стала худа, резка и подвижна. Светлые тяжелые волосы, вызвавшие когда-то любовный недуг у Энрике, остригла коротко. Больше не щурилась – стала носить очки.

– Узнал? – спросила тихо Стовба, указывая глазами на дочку. И Шурик, встрепенувшись, сделал предупреждающий жест: ни слова. Стовба соображала быстро и сразу же поправилась:

– Я думала, ты меня не узнаешь…

Но Вера не обратила никакого внимания на их беглые слова.

Внешность этой девочки, весь ее облик – порхающий, определила Вера, скоростная мимика, привлекательность редкого зверя тронули ту глубинную струну, которая в организме Веры заведовала столь развитым чувством прекрасного.

– Пошли чай пить, я торт «Прага» купил, – предложил Шурик и открыл дверь в кухню. Чай был накрыт в кухне, не парадно.

Пили английский чай с ванильными сухарями и тортом – в аккурат был файф-о-клок. Ела Мария увлеченно, помогая пальцами и мотая головой от удовольствия. Облизала шоколадные разводы, отерла кошачьим движением рот, повернула голову на длинной шее таким изысканным движением, с паузой в середине, с завершением движения в его конце, обозначенным легким подъемом подбородка, после чего сказала Вере грустно:

– Такого у нас не бывает. Очень вкусно. Жалко, больше не могу, – и скорбно шатнула головкой.

Вера совершенно автоматически повторила ее движение, поймала себя на этом, улыбнулась – какая заразительная пластика!

– Ну, идем, я покажу тебе елку, – предложила Вера и повела Марию в большую комнату.

Оставшись одни, Шурик со Стовбой закурили. Сигарет «Фемина» уже не было, зато Шурик угощал официальную жену заграничными сигаретами «Лорд». Между глубокими затяжками Лена сообщила, что уже давно живет в Ростове-на-Дону, работает в хорошем месте, все в порядке. Только вот ей срочно понадобился развод, потому что появилась возможность соединиться с Энрике: он нашел одного американца, который готов приехать в Россию, оформить с ней брак и вывезти ее.

– Американец – на Кубу? – при всей своей политической невинности Шурик усомнился.

Стовба смотрела на него обкомовским взглядом своего отца – неподвижно и тяжело:

– Ну да… Я не сказала тебе главного. Фидель – чудовище.

– Какой Фидель? Ты же про Энрике рассказываешь?

Стовба сняла очки, посмотрела на Шурика, приблизив к нему лицо, потом снова надела:

– Какой? С бородой! Кастро, вот какой! Отец Энрике был с ним с самого начала, с Плайя-Хирон! Понял, кто они? Все понял?

Шурик кивнул.

– Так вот, у Энрике есть старший брат, от другого отца, от поляка. Мать была красавица, с Каймановых островов. А брат его, поляк, с Кубы дернул, а Фидель мстительный, как черт, и он посадил отца Энрике, хотя дело было не в этом поляке, он вообще никакого отношения к ним не имел, у них какие-то были политические разногласия. А когда он отца посадил, то и до Энрике добрался, его отозвали из Москвы и тоже посадили. Энрике вышел из тюрьмы, отсидев полных три года. А отец не вышел. Говорят, умер в камере от сердечного приступа. Понимаешь?

Шурик почтительно кивнул: история заслуживала уважения.

– А потом Энрике с Кубы сбежал. Уплыл на лодке, как и многие другие кубинцы. Следишь? Он уже год, как в Майами. Связь у нас редкая. Энрике живет как беженец, но ему обещали грин-карту. А пока он выехать никуда не может. Работает он как проклятый и еще экзамены сдает за университет, хочет свое медицинское образование подтвердить. И нашел он американца, который обещал все это провернуть – с браком. Понимаешь теперь, почему мне так срочно развод понадобился? А так мне от штампа этого ни тепло ни холодно…

Опять запахло кинематографом – авантюрным.

Изменилась не только внешность Стовбы, изменилась и манера разговора – из прежней вяло-высокомерной на отрывистую и деловую.

– Ты понимаешь теперь, почему мне развод срочно понадобился?

– Ну, конечно. Только ты, Лен, имей в виду, мама не знает, что мы с тобой расписаны, и я бы не хотел, чтобы она узнала… Понимаешь, да?

– Конечно, конечно, я просто пошутила неудачно. – Она поменяла тему. – А помнишь, какая Мария была страшненькая, когда родилась? А выросла красавицей.

Смотрела Стовба гордо.

– Лен, девочка потрясающе красивая, но я ее тогда и не запомнил – что-то желтенькое было и сморщенное.

– Она на мать Энрике похожа, только еще лучше, – вздохнула Стовба.

Пока на кухне велись переговоры, Мария разглядывала елочные игрушки, радовалась всеми оттенками детской радости сразу – горячо, бурно, изумленно, тихо, бессознательно и религиозно. Вера же с благоговением разглядывала эту эмоциональную радугу: какое богатство! Какое душевное богатство!

Вера сняла с елки стеклянную стрекозу, лучшую из сохранившихся бабушкиных игрушек, и завернула ее в папиросную бумагу. Мария стояла перед ней, сложив руки и опустив длиннейшие ресницы, затенявшие щеки. Маленький сверток Вера положила в одну из японских коробочек, оставшихся от покойного ордена, и Мария взяла коробочку двумя руками и прижала к груди.

– О-о… – простонала девочка. – Это мне?

– Конечно, тебе.

Девочка закрыла лицо скрещенными ладонями и ритмично закачалась. Вера испугалась. Мария отняла руки от лица и сказала трагическим голосом:

– Я могу сломать.

Вера погладила ее по волосам – они были приятно маслянисты на ощупь.

– Каждый может сломать.

– У меня часто так случается, – и вздохнула.

– У меня тоже случается, – успокоила ее Вера. – Хочешь, я тебе поиграю?

Когда они вошли в комнату, елка сразу приковала внимание девочки, и только теперь она заметила пианино.

– Какое голое пианино, без простынки… – произнесла девочка, погладив лакированное дерево.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Вера.

– У моей учительницы Марины Николавны простынка лежит с кружевами, – объяснила Мария.

Вера усадила Марию в кресло Елизаветы Ивановны и заиграла. Из Шуберта. Сначала девочка слушала очень внимательно, но неожиданно подбежала и хватила по клавиатуре кулачком. Рыкнули басы. Мария завертелась волчком и завизжала: