Да, где-нибудь. Но на поле сражения. И в месте по его выбору, а не там, где этого требует запоротый вкладыш. Он проделал этот путь на любимой машине Роберта, преодолел столько миль, переместился почти на двадцать лет во времени, и он хочет пройти остаток пути с этим «харлей-дэвидсоном».

Казалось бы, Паха Сапа должен испытывать беспокойство за три ночи и три дня ожидания, когда он находится так близко к цели и месту назначения, но задерживается в забытом богом местечке, называющемся Басби. И все же какая-то извращенная часть его сознания радуется свободному времени, когда можно расслабиться, подумать и почитать рядом с высохшим ручейком, не оправдывающим своего названия. (Та малость воды, что еще осталась здесь, застоялась в лужицах и в оставленных копытами следах — у кого-то вблизи Басби есть скот, — и в этих лунках бурой воды уже присутствует немалая доля мочи и экскрементов. Однако отметились тут жвачные, а не люди, так что Паха Сапа понимает озабоченность мистера Странная Сова и обитателей Басби. За питьевой водой и водой для утреннего кофе Паха Сапе приходится ходить в магазин и платить мистеру Странная Сова два цента, чтобы наполнить две маленькие фляжки из колонки.)

Паха Сапа нашел укромное место, невидимое с дороги, разложил брезент-подстилку, а брезент наверху устроил так, чтобы его можно было мигом развернуть в случае дождя (его кости подсказывают ему, что ждать дождя уже недолго). Он проверяет, не окажется ли его стоянка в русле ручья, если дождь обернется настоящим потопом. Любой, проживший на Западе больше недели, принял бы такие же меры предосторожности, думает Паха Сапа.

Эта мысль напоминает ему о повсеместном потопе в августе 1876 года, самом дождливом за всю его жизнь месяце, а затем на него накатывает другая волна — ощущение вины и опустошенности из-за потери самой священной Трубки его народа, Птехинчала Хуху Канунпы, из Малоберцовой Бизоньей Кости. Отчаяние и стыд так свежи, будто он потерял трубку только вчера.

А что он чувствует сейчас, после своего самого последнего провала?

В 1925 году по совету Доана Робинсона он прочитал стихотворение «Полые люди», написанное неким Т. С. Элиотом. Он до сих пор помнит две последние строчки, и они, кажется, отвечают его нынешнему душевному состоянию:

Вот так кончается мир —

Хныканьем, а не взрывом.[130]

Доан Робинсон сказал ему, что хныканье и взрыв в стихотворении связаны с Пороховым заговором Гая Фокса, что-то из английской истории. (Но вдруг он слышит голос Роберта, его тон всегда восторженный, никогда не нравоучительный; мальчик в волнении шепчет:

— Представь, отец: тысяча шестьсот пятый год. Фокс с несколькими друзьями предпринимает попытку взорвать парламент, но бочки с порохом обнаружены в подвалах под палатой лордов до того, как Фокс успел привести их в действие, и под хныканьем имеются в виду те звуки, которые он издавал под пытками. Согласно приговору, его должны были пытать, повесить, выпотрошить, четвертовать, — но сначала повесить так, чтобы он не совсем умер, но он их обманул: не позволил выпотрошить себя, пока еще был жив, спрыгнув с виселицы и сломав себе шею.)

— Спасибо, Роберт…

Паха Сапа шепчет своему отсутствующему сыну:

— Мне это поднимало дух.

Но сколько бы он ни шутил, он понимает, что теперь он — один из полых людей.

Молча пообещав своему любимому тункашиле собственной жизнью защитить священную Птехинчала Хуху Канунпу, он вместо этого потерял ее… убегая от каких-то жирных, искусанных блохами кроу.

Пообещав Сильно Хромает, Сердитому Барсуку, Громкоголосому Ястребу и другим вичаза ваканам, что он вернется и расскажет о своем видении, он не смог вернуться вовремя… не смог даже рассказать им о своем видении. До сего дня он никому, кроме своей жены, не рассказывал о видении с каменными гигантами вазичу.

Пообещав своей любимой жене на ее смертном одре, что он всегда будет заботиться о сыне и оберегать его, поклявшись, что Роберт получит образование и будет счастливым человеком, он позволил своему мальчику уйти в армию, а потом и на войну и умереть в чужой земле среди чужих людей, так и не реализовав свои таланты.

Поклявшись, что он не позволит каменным гигантам вазичу подняться из священной земли Черных холмов, уничтожить бизонов, похитить богов, прошлое и будущее икче вичазы и других племен, Паха Сапа и в этом потерпел полное поражение. Он даже не смог подорвать какую-то жалкую скалу.

Не осталось ничего, в чем он мог бы потерпеть новое поражение.

Или почти ничего. Неделей ранее, зная, что он может потерпеть окончательное поражение, Паха Сапа отправился в Дедвуд и купил новые патроны для кольта, а потом испытал двенадцать штук в отдаленном каньоне. Он знал, что со временем даже патроны приходят в негодность.

Вот так кончается мир —

Хныканьем, а не взрывом.

Он устал хныкать. А время для взрыва уже прошло.

Вечером в четверг начинается дождь, к полуночи он переходит в ливень, о котором Паха Сапу предупреждала боль в костях. Он хорошо выбрал место — выше уровня самого высокого паводка, направив скат так, чтобы внутрь не задувал ветер, точно рассчитал геометрию двух брезентовых полотнищ на растяжках, чтобы вынести их за пределы высоких тополей, по которым может ударить молния, или того места, куда могут упасть тяжелые стволы при более или менее серьезном порыве ветра; таким образом, Паха Сапа лежит в сухости и тепле под своими одеялами, хотя гроза бушует всю ночь.

Он пользуется такой роскошью, как фонарик, купленный им у мистера Странная Сова, — по цене, в два раза превышающей цену любого фонаря, — чтобы читать «Послов» Генри Джеймса.[131]Паха Сапа — упрямо, в промежутках между чтением других книг — брал эту книгу в библиотеке Рэпид-Сити вот уже в течение почти десяти лет. Он просто не мог через нее продраться. И дело не в том, что от Паха Сапы ускользал смысл книги Джеймса, — от него ускользал смысл отдельных предложений. Сама история казалась такой малозначительной, такой претенциозной, такой мелкой и темной, что Паха Сапа даже думал, уж не хотел ли Генри Джеймс скрыть полное отсутствие какой-либо истории за этими неопределенными, путаными, грамматически и синтаксически неудобочитаемыми предложениями и шквалом слов и абзацев, которые вроде бы были никак не привязаны ни к мысли, ни к человеческим взаимоотношениям. Попытка расшифровать этот роман напоминает Паха Сапе о первых неделях неразберихи и перегрузок в голове, когда он пытался научиться читать под руководством иезуитов в Дедвудской палаточной школе, в особенности когда его наставником был терпеливый, никогда не выходящий из себя отец Пьер Мари, которому (как понимает теперь потрясенный Паха Сапа) в то время, когда он учил маленького лакоту и других мальчишек, едва ли исполнилось двадцать лет.