Макмиллан, как представляется, был во власти иллюзии, что Аденауэр к нему лично питает некую симпатию. Если таковая и была, то от нее ничего не осталось после того, как 3 февраля посол Стил вручил канцлеру личное послание английского премьера, в котором тот с гордостью сообщал, что в ближайшее время намеревается нанести визит в СССР. В этом послании не упоминалось о том, что английская сторона и не подумала проконсультироваться с союзниками относительно этого проекта и что, соответственно, нет никакой единой позиции Запада по отношению к предстоящим в Москве переговорам, но Аденауэру нетрудно было об этом догадаться.

Чувства, которые испытал Аденауэр, получив это послание, можно определить как смесь бешенства и презрения. Он был взбешен, поскольку подозревал, что Макмиллан уже готовит почву для признания ГДР де-факто. Он испытывал презрение по поводу лицемерия премьера, который пытался внушить, что визит носит-де чисто «информационный» характер, тогда как на деле преследовал цель улучшить рейтинг консерваторов накануне очередных парламентских выборов. Когда он в разговоре с Хейсом посетовал на коварство англичан, тот не смог удержаться от едкого замечания: кому-кому, но только не Аденауэру становиться в позу и осуждать кого бы то ни было за беззастенчивое использование избирательных технологий. У его собеседника хватило чувства юмора, чтобы оценить меткость этой реплики, — он рассмеялся.

Американцы? Так случилось, что как раз тогда, когда Макмиллан готовился отбыть в Москву, свой последний в жизни тур но западноевропейским столицам совершал американский госсекретарь Джон Фостер Даллес. Незадолго до этого ему делали операцию по удалению грыжи, во время которой выяснилось, что ранее считавшаяся излеченной злокачественная опухоль дала рецидив. Встречая Даллеса во время его визита в Бонн, Аденауэр был поражен, насколько сильно он изменился: перед ним был раковый больной на последней стадии заболевания. Канцлер сразу понял, что это, по всей видимости, их последняя встреча.

Атмосфера самой этой встречи была достаточно мрачной. В противоположность Макмиллану Даллес пребывал в самом воинственном настроении. Он даже говорил о возможности ядерной войны в случае, если Советы не отзовут свой ультиматум. Аденауэр использовал все свое красноречие, чтобы привести Даллеса в чувство, разумно обращая его внимание на то, что ни Англия, ни Франция не пойдут на столь рискованное предприятие, а Соединенные Штаты при всей своей мощи не смогут вести такую войну в одиночку. Однако Даллес игнорировал эти аргументы. Как отметил в своем дневнике Кроне, он был «за ультражесткость». Дело выглядело так, что успокоительный прогноз, данный Хрущевым Гомулке, мог вполне оказаться неверным.

Для Аденауэра все это было чревато самыми серьезными последствиями. Угроза ядерной войны, ставшая вдруг актуальной, ставила его в незавидное положение. С одной стороны, он понимал, что Германия не переживет ядерного столкновения, которое разыгралось бы на ее территории, с другой — как католик и ярый антикоммунист, он просто не представлял себе иного выхода, кроме самого решительного сопротивления советским требованиям.

Помимо всего прочего, вопрос о том, на кого можно положиться, так и оставался без ответа. Англичане явно занимались умиротворительством: Аденауэру оставалось только негодовать по поводу московского паломничества Макмиллана, который в своей потешной белой меховой шапке пытался там изображать из себя великого миротворца. С другой стороны, американцы были не лучше: умирающий Даллес был явно настроен на то, чтобы прихватить с собой на тот свет все человечество. Оставалась третья кандидатура на роль верного и надежного союзника — генерал де Голль, который только что был избран президентом новой, Пятой республики.

Аденауэр решил организовать срочную франко-западногерманскую встречу. Разумеется, неслучайным был выбор даты ее проведения — как раз тот день, когда Макмиллан должен был вернуться из Москвы. Место, где она должна была состояться — охотничье угодье Марли-ле-Руа, которое де Голль как глава государства успел превратить в одну из своих резиденций, — должно было подчеркнуть ее официальный характер.

На начавшихся 4 марта переговорах Аденауэр выступал в роли жалобщика. Он был, как всегда, недоволен американцами, но главным предметом его сетований было подписанное накануне Макмилланом и Хрущевым совместное коммюнике по итогам визита британского премьера в СССР. Там вновь появился пункт об ограничении вооружений «в подлежащей согласованию части Европы». С точки зрения Аденауэра, это был все тот же «план Рапацкого» — только в слегка замаскированном виде, а этот план был для него анафемой. Де Голль внимательно слушал аденауэровские излияния, явно удовлетворенный тем, что Макмиллан потерял расположение западногерманского канцлера. Аденауэр, со своей стороны, вернулся в Бонн в приподнятом настроении: наконец он нашел настоящего, все понимающего друга. Однако десять дней спустя последовало заявление де Голля о том, что Германия может быть воссоединена только в пределах существующих в настоящее время границ, включая и границу но Одеру — Нейсе. Из списка надежных друзей пришлось вычеркнуть теперь и французского президента.

Обращаться больше было не к кому. Оставалось надеяться только на себя, и в этой ситуации мысли Аденауэра вновь обратились к проблеме укрепления режима личной власти, как это сделал де Голль во Франции. Во время встречи в Марли он сказал де Голлю о предстоящем уходе Хейса с поста президента ФРГ. К этому времени Аденауэр как будто уже отказался от мысли добиваться поста президента: еще 24 февраля он предложил руководству ХДС/ХСС выдвинуть на этот пост кандидатуру Эрхарда, аргументируя это тем, что, мол, нужна сильная фигура, чтобы противостоять кандидату от СДПГ Карло Шмиду; соответствующее решение было поспешно принято. До сих пор не ясно, обговаривал ли Аденауэр этот вопрос предварительно с самим Эрхардом, но так или иначе вскоре выяснилось, что тот вовсе не горит желанием уходить из министров в президенты. Один из биографов Аденауэра, Теренс Притти, приводит высказывание Эрхарда, которое сводится к тому, что канцлер хотел таким образом просто избавиться от него как возможного претендента на его собственный пост, «задвинув» его на почетное, но политически малозначимое место. Ввиду отказа Эрхарда баллотироваться в президенты вопрос повис в воздухе. В ХДС развернулись споры насчет альтернативной кандидатуры. Упоминались фамилии Кроне, Этцеля, даже Герстенмайера, некоторые высказывали мнение, что надо внести соответствующее изменение в Основной закон, которое дало бы возможность Хейсу остаться еще на один срок. Консенсуса достичь никак не удавалось.

Аденауэр держался в стороне от этих дебатов. Он говорил, что все его внимание как канцлера поглощено проблемами международной политики. Скорее всего это была маскировка, но сама но себе аргументация имела под собой определенные основания. 12 марта в Бонн прибыл Макмиллан, чтобы информировать Аденауэра о ходе и итогах своего визита в Москву. «Мне показалось, что он питает ко мне не самые лучшие чувства, — записал Макмиллан в своем дневнике. — Я был довольно суров с ним». Можно сказать, что и Аденауэр был довольно суров с Макмилланом. Беседы прошли в сухой и малоприятной атмосфере.

При всем при том Аденауэр вынужден был признать, что переговоры с Советами по поводу их берлинского ультиматума попросту неизбежны. Он лишь настаивал, чтобы их предметом был не только берлинский вопрос, а германская проблема в целом. Макмиллан согласился на это, но взамен заставил Аденауэра уступить там, где тому меньше всего это хотелось делать: на запланированной на май конференции министров иностранных дел четырех держав в равном статусе «наблюдателей» должны были присутствовать делегации обоих германских государств. Таким образом, Хрущев в какой-то мере приблизился к той цели, о которой говорил Гомулке: сам факт присутствия на таком международном форуме делегации ГДР означал в его глазах акт ее признания де-факто. Аденауэру пришлось признать здесь свое поражение.