Не помогли никакие увещевания и уговоры. И поневоле пришлось кантору встать по правую сторону от раввина, а служке — по левую, и все трое со свитками Торы в руках под возглас кантора: «Помоги нам, Боже, пошли нам счастье!..» — зашагали вокруг амвона.

Народ, собравшийся в молельне, люди, которые заняли все проходы, пороги и подоконники и стояли вплотную, держа друг друга за пояс, смотрели, затаив дыхание, на раввина, находившегося между кантором и служкой, — такого больного, что никто не знал, найдет ли он в себе силы сделать очередной шаг.

И все же он шел. Мало того, люди, которые, не отрывая глаз, следили за каждым его шагом, вдруг заметили, что раввин пританцовывает… Старая, милая сердцу привычка веселиться в этот день, в праздник Торы, проснулась в нем, придала ему силы, заставила его забыть о болезни, а прихожан — подражать ему. «Радуйтесь и веселитесь в праздник Торы», — произносили вслед за ним все присутствовавшие в молельне, и все — как могли и где могли — приплясывали.

А раввин, видя все это, улыбался, подбадривал народ и болезненным, но ясным взглядом благословлял людей, успокаивая их: ничего, мол, о нем беспокоиться не стоит, за него бояться нечего, с ним и со свитком ничего не случится.

Это было великолепное зрелище: молчавший, но в то же время торжествующий народ, переполнивший молельню, веселился и печалился, проливая слезы.

Танец, разумеется, не прошел для ребе бесследно: когда он, сделав круг, подошел к своему месту, прихожане едва успели подхватить выпавший из его рук свиток Торы, а самого раввина — обессилившего, скорее мертвого, нежели живого, — уложить на койку. Тут же раздался возглас: «Расступитесь, дайте дорогу!» — и ребе, почти бездыханного, отнесли обратно домой.

И вот тогда, когда и он, Лузи, принимал участие в празднестве, когда и он танцевал и, танцуя, плакал, после того, как он за целый день много выпил, согласно распоряжению ребе, он вдруг в тесноте, среди множества людей, увидел ту самую пару, которая являлась ему в молельне.

— Шмерл! — воскликнул Лузи, сразу узнав того, кто очутился перед ним. — Как ты попал сюда?

— Что значит как? Евреи сегодня веселятся, а я такой же еврей, как и все. Что же, я не имею права?..

— Ну а раввина ты видел? Сегодня он в последний раз на ноги встал, чтобы потанцевать вместе со всеми. Больше такого не повторится, потому что смерть отнимает его у тех, кто считал ребе своим наставником. Это ты видел?

— Да, видел.

— Ну и что же?

— Ничего.

— Как же так?

— А так… Я не из тех, кому необходимо за кого-нибудь держаться… Я на своих ногах стою… В отличие от собравшихся здесь людей, у которых головы слабы, а мысли мелки, точно у детей, особенно сегодня, когда они пьяны, как, например, вот этот, — сказал Шмерл и указал на своего спутника, в котором Лузи, присмотревшись, сразу, как и тогда, узнал себя самого, своего двойника, одетого по-праздничному, в шелковом кафтане с поясом и в бархатной шапке.

Разглядывая того, на кого указал Шмерл, Лузи увидел, что тот плачет, голову не держит прямо, а глаза у него мутноватые, и ясно, что, если бы не масса народа, стиснувшая его со всех сторон, не оставив возле него свободного места, он бы упал без чувств.

— Посмотри, — сказал Шмерл, указывая с улыбкой на своего спутника. — Его слезы — от слабости, и он держится за другого тоже от слабости; будь он трезв и в полном сознании, он понял бы, что плакать не из-за чего и что лучшая опора для человека — это он сам, — закончил Шмерл, ударяя на последние слова и вкладывая в них особый смысл.

И действительно: вскоре все заметили, что Лузи слаб и готов упасть. Его взяли под руки, вывели в сени, а потом и на улицу, на свежий воздух, затем отвели на квартиру, где он остановился, уложили в кровать и оставили выспаться, пока хмель не уйдет из головы. Так оно и оказалось: наутро Лузи проснулся в своей кровати…

— Я не стану вдаваться в детали, — сказал Лузи, уже уставший рассказывать, — потому что и того, что сказано, достаточно для того, чтобы ты, Аврам, видел, что я на себя не клеветал и не подозревал в себе то, чего во мне нет. Но на самом деле у меня внутри — червоточина, незаметная для посторонних, но ощутимая для меня и для того, кто знает толк в подобных вещах.

Тут Лузи заговорил о разновидностях страха перед Богом, о которых рассказывается в книгах о страхе Божьем.

— Существует, — сказал он, — боязнь наказания, то есть — испытаний житейских, и боязнь геенны огненной; существует также высший страх перед Владыкой мира, который умом непостижим и разумению недоступен… Первая — для детей и для толпы, а второго нужно удостоиться, его заслужить нужно, и я чувствовал себя счастливым, добравшись до него, но уже не раз бывал сброшен с его высоты…

И хотя Лузи понимал, что само по себе падение — это тоже ступень, ведь тот, кто не испытывал головокружения от падения, не знает и радости подъема, возможности окинуть взглядом мир с его раскрытыми вдаль горизонтами, от которых голова идет кругом — на этот раз от неизъяснимого наслаждения, — хотя Лузи все это знал, ему тем не менее трудно давалось такое хождение вверх и вниз, снование из одного конца в другой, от Господа Бога к Шмерлу, как выразился его ребе; ему было тяжело каждый раз стоять над бездной, которая, как известно, грозит двойной опасностью — и падения, и желания броситься вниз…

— Вот, к примеру, — сказал Лузи, возвращаясь к своему обычаю рассказывать различные случаи, подтверждающие ту или иную мысль, — когда умер ребе, я долго ездил от двора к двору в поисках нового наставника, которого мог бы назвать своим, и наконец приехал к тому, с которым связан до сих пор. Я тогда прибыл в N к своему брату Мойше Машберу. Я чувствовал себя обновленным. Тогда же я познакомился и со Сроли Голом, которого ты, наверное, заметил в первые дни пребывания здесь. Это не староста, не служитель и не бедняк, живущий у меня на иждивении, напротив — расскажу тебе по секрету, — это богатый человек, который не желает щеголять своим богатством, показывать его перед всеми и кичиться им. Он немного странный, у него довольно темное происхождение, он несдержан, но мне он нравится, я вижу в нем много добрых качеств, которых другие не желают видеть и признавать. Он ко мне привязался, а я — к нему, так что даже не знаю, как бы обошелся без него. Он мне как родной, он заменяет мне Шмерла, который умел перехватывать мою мысль, даже еще не доведенную до сознания.

Так вот, когда наступили предпраздничные дни, Лузи поехал в Умань на могилу рабби Нахмана. Сроли поехал вместе с ним, что едва ли можно было ожидать от человека, который вообще ни к кому не ездит.

Накануне Нового года Лузи пришел к усыпальнице ребе и увидел перед входом толпу людей: их было слишком много, чтобы все могли войти, и собравшиеся входили внутрь группами, по очереди.

Когда Лузи наконец вошел, он хотел, подобно другим, произнести то, что полагалось, и задать ребе несколько вопросов, спросить у него совета; как и остальные, Лузи был уверен, что любой ответ, который придет ему в голову здесь, на могиле, и будет ответом, полученным от раввина и произнесенным живыми устами наставника… Но в ту самую минуту, когда Лузи собрался заговорить, человек, стоявший рядом с ним, расплакался навзрыд, и все понимали: если бы он стоял у стены, то непременно стал бы биться о нее головой, словно желая добиться чего-то невозможного, что сродни воскрешению мертвого.