с «représentations collectives»[527], которые почти всегда управляют предписанными способами поведения, тем яростнее оказывается реакция. Особенность первобытного разума состоит в том, что он наделяет все вокруг мифическими качествами ради объяснения явлений природы. Потому буквально все, что нам кажется чистой случайностью, воспринимается как преднамеренное и рассматривается как магическое воздействие. Эти объяснения ни в коем случае не «сознательны»; они суть спонтанные продукты фантазии, которые появляются без предварительного обдумывания, естественным и совершенно непроизвольным образом: это бессознательные, архетипические реакции, свойственные человеческой психике. Нет ничего более ошибочного, чем считать миф «придуманным». Он возникает сам по себе, что можно наблюдать во всех подлинных продуктах фантазии, в особенности в сновидениях. Гюбрис (hybris)[528] сознания состоит в том, чтобы притворяться, будто все проистекает из его первичности, несмотря на то обстоятельство, что само сознание явно порождается более древней бессознательной психикой. Единство и непрерывность сознания – настолько поздние приобретения, что мы вправе опасаться их внезапной утраты.

837 Точно так же наши нравственные реакции воплощают в себе первоначальные отклики психики, тогда как нравственные законы суть поздняя черта нравственного поведения, запечатленная в предписаниях. Вследствие этого они как будто оказываются тождественными моральной реакции, то есть совести. Это заблуждение становится очевидным в тот миг, когда конфликт долга проясняет различие между совестью и моральным кодексом. Тогда решается, что, собственно, сильнее – традиция и общепринятая мораль или совесть. Должен ли я сказать правду и тем самым навлечь неприятности на другого человека – или я должен солгать, чтобы спасти человеческую жизнь? В этом случае, если мы проявим твердость и будем придерживаться заповеди не лгать, нельзя будет сказать, что мы прислушались к своей совести. Это будет просто соблюдение моральных норм. Но если мы все же внемлем голосу совести, мы останемся наедине с собой и будем слышать субъективный голос, не ведая его побуждений. И здесь уже нельзя гарантировать, что мотивы будут исключительно благородными. Некоторые из нас слишком хорошо знают себя, чтобы делать вид, будто на сто процентов хороши и не являются эгоистами до мозга костей. За всеми поступками, которые мнятся нам наилучшими, всегда стоит дьявол, который по-отечески похлопывает нас по плечу и шепчет: «Молодец!»

838 Где же берет основание истинная, подлинная совесть, которая стоит выше морального кодекса и отказывается подчиняться его велениям? Что позволяет нам думать, будто это не ложная совесть, не самообман?

839 Апостол Иоанн говорит: «Испытывайте духов, от Бога ли они»[529]; это увещевание следует, пожалуй, применять к себе постоянно. С давних времен совесть понималась многими людьми не столько как психическая функция, сколько как божественное вмешательство; более того, ее угрызения считались vox Dei, гласом Божьим. Это отношение показывает, сколь ценным и значимым признавалось и до сих пор признается явление совести. Психолог не может пренебречь такой оценкой, ибо она отражает вполне достоверное мнение, которое необходимо учитывать, если мы хотим рассмотреть понятие совести с психологической точки зрения. Вопрос об «истине», который обычно ставится здесь совершенно необъективно (доказано ли, что посредством совести с нами говорит сам Бог?), не имеет ничего общего с психологической проблемой. Vox Dei есть утверждение и суждение – наряду с утверждением, что совесть как таковая вообще существует. Все психологические факты, которые не могут быть проверены с помощью научного аппарата и точных методов измерения, являются произвольными суждениями, а потому выражают психическую реальность. Именно психологическая истина гласит, что существует мнение, будто голос совести – это глас Божий.

840 Поскольку совесть сама по себе, как мы выяснили, не просто не совпадает с нравственным кодексом, а предшествует ему, превосходит его содержание и, как было сказано, может быть «ложной», то восприятие совести как гласа Божия вызывает множество деликатных вопросов. На практике очень трудно установить, где именно кончается «правильная» совесть и начинается «неправильная», а также определить критерий, отделяющий одну от другой. Предположительно, таким критерием вновь выступает все тот же моральный кодекс, который ставит себе задачей точно установить, что такое добро и что такое зло. Но если голос совести есть глас Божий, то этот голос должен обладать несопоставимо более высоким авторитетом в сравнении с традиционной моралью. Поэтому любой, кто наделяет совесть подобным статусом, должен, к добру или к худу, полагаться на божественное наставление и следовать именно совести, отвергая общепринятую мораль. Будь верующий человек несокрушимо убежден в истинности определения Бога как summum bonum, для него не составляло бы труда повиноваться своему внутреннему голосу, ибо он с полным основанием считал бы, что никогда не собьется с пути. Но поскольку молитвой «Отче наш» мы до сих пор молим Господа не вводить нас в искушение, сама убежденность верующего ставится под сомнение, если во мраке конфликтов долга он намерен повиноваться голосу совести, пренебрегая «миром» и действуя, вполне возможно, вопреки заповедям нравственного кодекса – ведь «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам»[530].

841 Совесть – на чем бы она ни зиждилась – велит индивидууму подчиняться своему внутреннему голосу, даже рискуя сбиться с пути. Мы можем отказаться от повиновения этой заповеди, взывая к моральному кодексу и тем суждениям, на которые он опирается, но при этом будем испытывать малоприятное чувство предательства. Можно думать об этосе что угодно, но этос все равно остается внутренней ценностью, урон которой способен привести к очень серьезным психическим последствиям. Да, с этим сталкивается сравнительно небольшое число людей, ибо лишь немногие объективно судят о психической причинности. Психическое принадлежит к разряду тех явлений, о которых менее всего известно, потому что никто не стремится изучать собственную тень. Даже психологией злоупотребляют, чтобы скрыть от себя истинные причинные связи. Чем более «научной» она притворяется, тем более приветствуется ее так называемая объективность, поскольку это отличный способ избавиться от неудобных эмоциональных элементов совести, пускай они воплощают реальную динамику моральной реакции. Без своего эмоционального динамизма совесть теряет всякий смысл, что, конечно, и является бессознательной целью так называемого «научного» подхода.

842 Совесть сама по себе есть автономный психический фактор. Все утверждения, которые прямо этого не отрицают, сходятся в данном мнении. Наиболее последовательно в этом отношении представление о vox Dei. Здесь совесть – глас Божий, который часто пресекает наши субъективные намерения и порой побуждает к принятию малоприятных решений. Сам Фрейд приписывал Супер-эго почти демоническую силу, хотя по определению это даже не подлинная совесть, а лишь человеческие условности и традиции; это ни в коем случае не преувеличение – Фрейд всего-навсего подытожил таким образом опыт практикующего психолога. Совесть есть требование, которое навязывается субъекту (или, во всяком случае,