«Сник ты, воевода. Кишка у тебя тонка».

И, рассердясь, ночью повел стрельцов на пушки Вольфа. И одну, махонькую, уволок у поляков. И порохом малость разжился.

– Ничего, воевода, ты еще живехонек! – похвалил себя, довольный безумным, непростительным для воеводы похождением.

Утром 28 сентября от Хмельницкого приехал гонец, привез реляцию. Гетман сообщал, что победил поляков, и за службу просил, пусть великий государь его, гетмана Войска Запорожского, пожалует.

– Кто мне говорил, что гетман замыслил измену? – радовался Шереметев. – Ох, Господи! Гора с моих плеч спала. Измена! Измена! Сами на себя напасть кличем.

– Отчего же тогда гетман не идет к нам? – не без удивления поглядывал на воеводу Козловский.

– Трусоват, вот и не идет. Побил Любомирского, теперь похрабрее будет.

Но день дождливый сменялся днем ветреным, ветреный – дождливым, а гетман выручать воеводу и свои же казачьи полки, верные Московскому царю, не шел. У Юрко Хмельницкого иное было на уме. 1 октября коронный гетман получил от гетмана Войска Запорожского грамоту с предложением мира.

– Но мы о мире только и помышляем! – воскликнул Потоцкий. – О мире в нашем отечестве, Речи Посполитой, где Литва, Украина, Польша есть три ипостаси единого государства, где все мы служим королю, а король служит нам, Польше, Литве, Украине. Мы готовы начать переговоры хоть сегодня и ждем гетмана Войска Запорожского к нам. Шатер боярина Шереметева очень подходящ для подобной высокой встречи.

Василий Борисович, лишившись шатра, жил в землянке, устланной золотой соломой, пахнущей медвяно и хлебно. В землянке, правда, было не совсем сухо, но тепло.

Война последние дни шла лениво. Обе стороны понесли потери и приходили в себя.

Всю ночь Покрова Василий Борисович молился. Он знал совсем немного молитв и потому читал «Отче наш» да величание: «Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим Покров Твой честный, Тя бо виде святый Андрей на воздусе, за ны Христу молящуюся». Князь Андрей Боголюбский, оставивший по себе столь святой праздник, однако, был убит, и Василий Борисович подкреплял себя молитвою ко святому князю Даниилу, московскому чудотворцу.

– «Избранный чудотворче, – плакал воевода, – предивный угодниче Христов, града Москвы и державы Российския крепкое ограждение, раздоров и нестроений искоренителю, благоверный княже Данииле, похвальная восписуем ти, к раце мощей твоих притекающе. Ты же, яко имеяй дерзновение ко Господу, от всяких нас бед свободи зовущих: радуйся, преподобне княже Данииле, московский чудотворче».

Прочитав молитву, Василий Борисович слушал шелест соломы и ждал. Снова читал молитву и снова ждал… Ждал Андрея, или Даниила, или хотя бы знака небесного… Не могла же вся святая русская рать на небесах оставить его на погибель от поганых татар, от предавших истинную Христову веру – поляков-католиков.

«Господи! – просил воевода. – Коли я грешен, коли дано мне сие испытание за мою гордыню, так меня и накажи: убей… Зачем наказывать за мои грехи моего государя, мое царство? Зачем столько гибнет не знающих о моих прегрешениях русских солдат и казаков? Даниил, княже, ты сам водил полки, тебе ли непонятна моя молитва? Князь Андрей, ты велик был в бранном поле. Не допусти гибели моего войска».

И содрогался: поздно, поздно вспомнил он о небе! О нынешнем спасении еще отроком нужно было Бога молить не ленясь, ребенком!

Утром табор начал тайно готовиться к еще одному, к бесповоротному походу. Казаки подсказали Шереметеву дорогу на Слободищи через Пятки. Она сначала вроде и уклоняется в сторону, но на самом деле короче других дорог и, главное, идет вдоль леса, а значит, отбиваться вдвое легче.

4 октября на румяной заре, по прихваченной морозцем дороге бодро и весело пошли русские солдаты с казаками плечо в плечо, прочь из западни, к соединению с силами гетмана, к победе.

Шереметев был во главе табора, готовый не только защищаться, но и нападать на похитителей своей воинской славы.

Измена! Измена, такая обычная у казаков и такая невозможная, непереносимая в русском войске, развеяла все надежды воеводы.

Перебежчик-казак ушел из лагеря, как только земля темна стала. Потоцкий тотчас потерял сон. Пока русские спали, страшась и веря в завтрашний день, поляки и татары выстраивали вдоль дороги на Пятки войска, а на спуске в балку – кое-что поляки восприняли из уроков старого Хмельницкого – выкопали глубокий ров, который обойти было невозможно. По правую руку – крутизна, по левую – цепь прудов, наполненных водой, а за рвом – пушки, пехота и свежий конный отряд князя Михаила Вишневецкого, сына великого Иеремии.

Когда после мучительного, беспрестанного боя табор выполз ко рву, у Шереметева слезы навернулись на глаза.

– Предали тебя, воевода! – сказал он себе, не обращая внимания на летящие в табор гранаты.

Стало ясно – не пройти. Но и отступить было почти невозможно. Пушки расстреливали табор почти в упор, и, паля в ответ, смерть в смерть, деревянная змея попятилась, ломая строй телег. В этот излом ворвались сначала смельчаки Вишневецкого, потом Любомирского, а за поляками в чрево табора хлынули толпы татар.

– Ребята! – вскричал Шереметев, хватая из телеги рогатину. – В топоры их, в рогатины!

И первый насадил на узкое длинное лезвие машущего саблей шляхтича. И пошло. И это был уже не бой, а рубка человеческого мяса.

– В топоры! – хрипел князь Козловский, хлопая по железной шапке жолнера, как по полену.

– В топоры! Русь пошла!

Все ворвавшиеся в табор поляки в таборе и остались.

Татарам же было не до войны. Они напали на сундуки воевод, где везли казну войска, золотые червонцы, одежду князей, посуду, меха. Все, что не утеряли у чудновского болота. Хватали, как утки еду хватают, и оставляли жизни свои не в силах унести ноги, гнущиеся под тяжестью награбленного.

Кровь стекала с холма, чернея на глазах. Поляки отступили, чтобы собраться для нового натиска, оглядеться, найти счастливо уцелевших товарищей своих, перекреститься за оставшихся… там.

Прижатые ударом к лесу, русские и казацкие полки, не теряя ни единого мгновения, отложили топоры и ружья и принялись копать окопы и возводить вал.

Атаки снова пошли бесшабашно упрямые, но на польскую ярость русские отвечали неистовой свирепостью, сумасшедшим рукопашным боем. И ладно бы отбивались, но они сами пошли вперед, захватили несколько окопов, взорвали пушку, унесли порох.

Потоцкий прекратил наступление.

– Зверь ранен очень тяжело, ему не надо попадать под лапу. Расстреляем его.

Стрельба пошла густая, русские не отвечали. Не могли. Пороха оставалось на два, на три выстрела.

Зато над окопами, еще мелкими, не отрытыми, появились трупы поляков, татар да и русских тоже. Мертвые загораживали от смерти живых.

– Никогда не думал, что после такого разгрома возможно так быстро преобразиться, – изумлялся Потоцкий. – Русские снова воспряли и готовы не только к осаде, но и к тому, чтобы нас осадить. Однако они не знают наших карт, наших козырей. Если мы не сломим, то сломит их пан Хмельницкий.