— Месье Метцнер прав, — поддержал его пианист. — Я аплодировал вам в тот вечер, мадам. Зал был переполнен, публика очарована.

Растроганная Эрмин присоединилась к их мнению. Она снова увидела себя дрожащей, оглушенной громом аплодисментов, еще опьяненной ни с чем не сравнимым восторгом, который она испытывала во время пения, всей душой призывая на помощь небесных ангелов в надежде избежать проклятия. Это был один из самых ярких моментов ее жизни. «Признание! — подумала она. — Награда за все мои усилия и жертвы. Я не испугалась гнева Тошана, который запрещал мне проходить прослушивание, у меня даже случился выкидыш из-за аварии на рельсах».

Другая сцена промелькнула перед ее глазами, очень четкая: маленький Мукки, которому тогда едва исполнилось два года, семенил к ней по сцене в своих индейских одежках. Тошан привез его в Квебек, чтобы вернуть Эрмин: они не виделись несколько месяцев, и сын просился к ней.

— О чем вы думаете? — спросил Метцнер.

— О! О своем первом выступлении…

Он промолчал, погруженный в созерцание ее чарующего профиля. Его приводили в восторг мягкие линии ее чуть выпуклого лба, тонкого прямого носа и пухлых губ, розовых, с пленительными чувственными изгибами. У нее были длинные темно-золотистые ресницы, обрамлявшие настоящие живые сапфиры — ее прекрасные глаза. Так Родольф, потрясенный этим совершенством, описывал ее про себя.

— Вот список арий, которые я отобрал, — наконец произнес он. — «Мадам Баттерфляй» — «В ясный день желанный», «Лакме» — «Ария с колокольчиками», которая прекрасно вам удается, «Богема» и, разумеется, «Фауст».

— «Тоска» Пуччини и «Кармен», — добавила она, ведя пальцем по названиям, написанным на белом листе. — В «Кармен» мне всегда давали роль Микаэлы, юной девушки, хрупкой и набожной.

— Здесь вы будете исполнять «Любовь — мятежная птица», арию Кармен. В ней такие сильные слова! Меня не любишь, но люблю я… так берегись любви моей!» Замечательно, не правда ли? Зачастую любовь сводится к этому парадоксу.

Оба музыканта рассмеялись, поскольку швейцарец блестяще изобразил испанский акцент. Эрмин подавила улыбку и нахмурилась.

— Я не разделяю этого мнения, даже если иногда это и оказывается правдой, — сказала она. — Но мы здесь собрались не для того, чтобы философствовать. Пора браться за работу. Этот список выглядит впечатляюще.

— Я хочу записать более четырех арий, но на двух пластинках с таким количеством оборотов это невозможно. В Соединенных Штатах разрабатывают новый метод, который позволит записывать на одну пластинку больше произведений, либо более продолжительных. Я навел справки. Они называют это тридцать три оборота. Это был бы колоссальный прогресс.

Как заядлый меломан, он принялся увлеченно рассказывать об индустрии пластинок, пока звукооператор, тихий молчаливый мужчина, устанавливал микрофон в соседней комнате, которая раньше была ничем иным, как кухней, неузнаваемой с лакированными панелями на стенах и оборудованием, расставленным на столе и полках.

Включившись в игру, Эрмин принялась репетировать. В течение трех часов она работала над различными ариями, но оставалась недовольна результатом.

— Что-то идет не так, — утомившись, с сожалением сказала она. — И мне искренне жаль соседей.

— Вы слишком напряжены, — объяснил ей пианист. — Чересчур стараетесь все сделать хорошо.

— Совершенно верно! — согласился Родольф Метцнер. — Я бы даже добавил, что вы не решаетесь перевоплотиться в своих персонажей.

— Мне не хватает костюмов, декораций и партнера, — призналась она. — И когда я пою в этот микрофон, я ничего не чувствую.

Ей было обидно до слез. Они сделали перерыв на чашку чая с медом.

— Этот напиток очень полезен для вашего голоса! — с отеческим участием уточнил швейцарец. — Если бы мы с вами встретились в пору моей юности, я бы с удовольствием подал вам реплику. Но теперь я на это не способен. Эрмин, не теряйте веры в себя. Я вызову вам такси, и вы сможете отдохнуть в отеле. Мы продолжим репетицию завтра. Хотите воспользоваться телефоном, чтобы сообщить новости своей семье?

— Нет, спасибо, я позвоню из отеля. Это не так просто: сначала мне нужно дозвониться до мэра, который передает мои сообщения родителям. Моя мать пытается провести в дом телефонную линию, но она еще не получила согласия муниципалитета.

Эрмин покинула квартиру расстроенной, сердитой на себя и уверенной, что этот провал повлияет на все ее будущее. «Что, если это знак? — спрашивала она себя в такси. — Возможно, мне лучше закончить свою карьеру. Я считала себя блистательной, одаренной, но это не так. Мне следовало работать больше».

Ее поразило и другое: Метцнер не пригласил ее на ужин и даже не предложил подвезти до отеля. «Я слишком его разочаровала! Это очевидно: он выглядел растерянным. Этот несчастный воздвиг меня на пьедестал и теперь начинает понимать, что я не соответствую его грандиозным проектам».

Следующие дни также принесли разочарование. Уверившись в том, что утратила свой божественный дар, Эрмин начала забывать слова и перестала брать высокие ноты. Устремляя голос ввысь, она резко останавливалась со слезами на глазах.

— Все, с меня хватит! — заявила она к вечеру третьего дня. — В течение нескольких месяцев я пела только для своих близких, и всякий раз они приходили в такой восторг, что я почивала на лаврах. Я прошу у всех вас прощения за то, что потратили на меня время, а вы, Родольф, напрасно вложили свои деньги.

— Успокойтесь, дорогая Эрмин, не нужно драматизировать. Дайте себе последний шанс завтра. Вам следует немного расслабиться. Я приглашаю вас на ужин на открытом воздухе, на террасе Дюфферен. Сейчас уже достаточно тепло. Мы сможем даже потанцевать.

— Как пожелаете.

Она была рада этому приглашению, поскольку чувствовала себя слишком обескураженной, чтобы снова остаться одной в роскошной обстановке номера, не приносящей ей никакой радости.

«Действительно, уже тепло! — подумала она. — Там, на берегу Перибонки, лужайка, наверное, покрылась маленькими желто-розовыми цветами, а на рассвете Тошан слышит, как грохочет река, поскольку снег в горах растаял и вода в ней поднялась и забурлила. Как бы я хотела проснуться в нашем доме и поиграть с Констаном!

— Это будет наш прощальный вечер, — отрезала она. — Завтра я возвращаюсь домой.

Она вложила в это слово домой невероятную нежность, удвоенную явным нетерпением скорее покинуть Квебек. Метцнер выдержал удар. Он ежесекундно боролся с собой, чтобы скрыть свои чувства. Если он старался не навязывать ей свое присутствие, то только потому, что боялся быть отвергнутым.

— Господа, наш соловей собирается улетать! — с горечью воскликнул он. — Это очень прискорбно.

— Прошу вас, не сердитесь на меня. И… я больше не заслуживаю этого прозвища.

— Мадам, вы сегодня прекрасно пели, — возразил молодой скрипач, который обычно не высказывал своего мнения. — Вы должны послушать свои записи. Там есть великолепные места.