Она протянула к нему руки, и Кастель-Моржа, даже не сняв ботинки, бросился на кровать. «Ай, моя нога!»

Обнимая ее, он с удивлением обнаруживал в этой соблазнительной женщине новые прелести; он решил, что это неслыханное везение. Уж теперь-то ему не понадобится больше по вечерам ходить в Нижний город.

Вскоре все заметили, что Сабина де Кастель-Моржа обрела счастливое равновесие и спокойствие. В ее отношениях с людьми царило терпение и легкость, заменившие ее обычную нервозность. Приступы гнева исчезли вовсе. Г-жа де Меркувиль подозревала, что между супругами произошло примирение, и более благородное поведение мужа доказывало это. Фронтенак скептически высказывался: «Посмотрим, посмотрим! Чего только не бывает!»

Сабина не обращала внимания на подобные разговоры.

Она жила как растение, дождавшееся весны. Ночи дарили ей радость, а днем она щедро делилась своей нежностью с окружающими. Кастель-Моржа оказался искушенным любовником, и ей так много нужно было наверстать.

Иногда на ее шелковые ресницы набегала слеза, как высшее проявление испытанных наслаждений и как тоска о потерянном счастье, ушедших годах и мечте, слишком прекрасной и принадлежащей другой. Но жизнь обошлась с ней не как мачеха, она оградила ее от бедствий и наградила любовью. Иногда она размышляла о той цепи таинственных событии, которые сделали ее счастливой, и она благодарила за это Небеса.

А когда она испытала некоторые угрызения совести, она пошла в храм и поставила свечку Господу, дабы искупить свои грех.

На следующее утро опять похолодало, мороз пощипывал кожу, а лошади в нетерпении ржали в ожидании поездки по бескрайней белой равнине, припорошенной только что выпавшим снегом. Анжелика возвращалась в Квебек, который спал вдали, как алмаз на вершине скалы.

Анжелика и Гильомета проговорили почти всю ночь. Гильомета курила свою трубку, набитую каким-то особым табаком, от которого слегка кружилась голова.

Она была странная, эта голубоглазая Гильомета, умная и такая слабая, когда по ночам воспоминания наплывали на нее: «Смотри, смотри, маленькая колдунья, смотри, как горит в огне твоя мать…»

— Моя мать была такой доброй, — рассказывала Гильомета, — если бы ты знала, она всем делала только добро, только добро!

Когда ее повели к костру, она держала меня за руку, но вела ее я и поддерживала ее, ведь она сошла с ума. Это все оттого, что ей пришлось вытерпеть, от пыток и допросов; ее заставляли признаться, и в чем? В том, что она продала душу Дьяволу, что она убивала детей, наводила порчу на урожай. Я была маленькой, мне было всего семь лет, но я до конца была рядом с ней. Все, что она умела, она передала мне…

Дым окутывал Гильомету, она затянулась, затем продолжила свой рассказ.

— …Они ненавидят нас… за добро, которое мы делаем, больше, чем за зло. Все потому, что мы занимаемся не душами людей, а их телами, прекрасными и больными… Для них все, что связано с телом, — грех. В каждом человеке живет священник. Священники убивают нас, жгут на кострах. Здесь, на моем острове, я в безопасности.

С того дня, как ее мать сожгли на костре, и до ее вступления на эти берега она не сохранила в памяти ни одного прожитого дня, никаких воспоминаний о странах, где она побывала, о том, чем она занималась.

Здесь она начала свою жизнь сначала, вдохнула восхитительный аромат кленовых почек, которые собирали индейцы и готовили из них чудесный отвар. Повсюду распространялся медовый запах, прелестно-горьковатый, как поцелуй на устах.

Великое спокойствие этого острова и его отдаленность от тех мест, где она страдала, исцелили ее от острой боли в сердце.

Эта грандиозная страна, не имеющая прошлого, действовала на нее умиротворяюще. Вдали вставал Квебек, похожий на сон, он не пробуждал в ней никаких отрицательных эмоций.

Череда дней и времен года захватила ее, действуя как бальзам на душу, снег обволакивал ее нежностью, а бури защищали и укрывали. Когда стояла ясная погода, ее охватывала безумная радость, зима дарила ей свои краски, серовато-перламутровые или розовые, а иногда бледно-голубые.

Она пугалась ирокезов меньше, чем собственных воспоминаний, а к людям она относилась с большим страхом, чем к собственному одиночеству.

Ей нравились индейцы, их простая жизнь напоминала ей, как она далеко от Старого Света.

Женщины, за которыми она ухаживала, удовольствия от собственного труда, аромат трав, любовь молодых парней, возможность делать кого-либо счастливым

— все это постепенно успокаивало ее мятежную душу.

Анжелика смотрела на высокую женщину с необычайно голубыми глазами, стоящую на берегу в лучах солнца, и внезапно она ей напомнила эту англичанку, миссис Уильямс. Правда, та была непреклонной пуританкой и не могла себе позволить даже кружевной чепец; Гильомета позволяла себе все.

Она могла долго скакать верхом по бескрайней белой долине. Весной, когда спадали морозы, она надевала высокие мужские сапоги и шла освобождать ото льда свою лодку вместе с молодыми парнями, смелыми и крепкими.

— А как же он? — внезапно спросила Анжелика. — Человек, которого я люблю? Ты мне ничего не рассказала про него.

— Я его совсем не знаю, — ответила колдунья и, улыбнувшись, отвернулась.

— Но ты могла бы догадаться, ведь в нем столько силы и энергии.

— Вряд ли это возможно. Вокруг него так много неясных мне предметов.

Она задумалась, глядя на город, в ее выражении лица была какая-то отстраненность, она улыбалась. «Ты счастливая женщина», — прошептала она. Потом на ее лицо набежала тень, и она через силу произнесла:

— Не нужно ему ездить в Прагу!

— В Прагу! — повторила ошеломленная Анжелика.

— Да, Прага!.. Город… Неужели ты такая невежда?

Затем, чтобы рассеять бесполезную тревогу, зародившуюся в душе Анжелики, она погладила ее по щеке, успокаивая и прогоняя набежавшие опасения.

— Малышка, ничего не бойся!.. Это еще так далеко. И возможно, что это никогда не произойдет… Но ты знай, ты всегда будешь самой сильной. Это написано на твоем лбу. А теперь иди, Прекрасная Анжелика!..

В Квебеке Анжелику постигло разочарование, она узнала, что граф де Пейрак уехал в Силлери.

Ефрозина Дельпеш, следившая за г-жой де Кастель-Моржа, когда она ворвалась в замок Монтиньи в состоянии, близком к истерии, а затем вышла оттуда с раной на виске, была должным образом наказана за свою постыдную слежку: она отморозила себе нос.

Бегая за советами к соседям, врачу и сестрам милосердия, которые лишь качали головой, она наконец решилась отправиться к г-же де Пейрак; по слухам, у нее были «чудесные средства».

Анжелика только что вернулась из поездки на остров Орлеан, где она встречалась с колдуньей, факт этот лишь укреплял надежду Ефрозины получить лекарство от беспокоящих ее болей. Нос ее распух, а по цветовой гамме представлял собой смесь голубого, красного, желтого, зеленого и фиолетового цветов. Подобная палитра была достойна кисти брата Луки.