30 января шел снег, погода стояла холодная, деревья были голы, сад пуст и печален. В эту августовскую ночь сад был великолепен, свеж и зелен. Рыцарь, все еще держа за руку графа, заставил его спуститься в сад. В шел за ними. Они прошли густые аллеи и дошли до середины, где возвышалось абрикосовое дерево, давно уже засохшее. Ничего не могло быть печальнее этой части сада, походившей на кладбище. Рыцарь, Шароле и В подошли к абрикосовому дереву. Под ним лежало тело человека высокого роста со связанными руками. Рыцарь обернулся к Шароле и сказал:

— Мы стоим на том самом месте, где в ночь на 30 января 1725 года убили мою мать. Это вы велели арестовать Морлиера, который мог бы помешать этому преступлению; это вы предложили прогулку по льду в Версале, чтобы дом был пуст; это вы, наконец, все приготовили для преступления; а вот тот, кто совершил его, вот мерзавец, задушивший мою мать! Он также умрет, как и тот, которого вы повесили; и убьете его вы, как убили другого. Ты был орудием, помогавшим поразить невинных, ты станешь рукой, которая поразит виновных. Удави этого, как ты повесил первого!

Схватив графа, он толкнул его к князю, лежавшему без движения под абрикосовым деревом.

Шесть часов пробили часы на парижском соборе, одна из дверей которого была открыта. В это утро, когда никто еще не проснулся в Париже, человек, закутанный в широкий плащ, в шляпе, надвинутой на лоб, вошел в храм. Без сомнения, его ждали, потому что в ту минуту, как он вошел, прелат прошел через хоры. Этот прелат, руки которого были скрещены на груди, а голова клонилась к плечу, был одет в фиолетовую мантию епископа. Это действительно был епископ, монсеньор де Мирпуа, самый уважаемый и самый строгий прелат во Франции. Его опередил аббат, отворивший ему дверь в исповедальню. Через несколько секунд человек, вошедший в церковь прошел в исповедальню и опустился на колени. Встав с колен после довольно продолжительного времени, он перекрестился и стал ждать. Дверь отворилась, и епископ вышел.

— Пойдемте, сын мой, — сказал он шепотом, направляясь к ризнице.

Там их ждали два аббата; епископ переговорил с ними шепотом, потом, сделав знак рукой тому, кто исповедовался у него, открыл дверь, ведущую в монастырь. У этой двери стояла карета. Лакей отворил дверцу, прелат сел в карету, а за ним вошел исповедовавшийся и сел напротив епископа. Карета тронулась и через десять минут остановилась у особняка прелата. Епископ вышел из кареты первым, взошел на лестницу, потом в богато меблированную молельню. Незнакомец следовал за ним. Прелат сел на стул и указал на другой своему спутнику, который принял это приглашение с поклоном.

— Итак, вы Петушиный Рыцарь? — спросил Мирпуа, смотря на человека, сидевшего напротив него.

— Да, монсеньор, — отвечал тот.

— Петушиный Рыцарь, разбойник!

— Для тех, кто меня не знает, но вы слышали всю мою исповедь, вы знаете, кто я. Я ни разу не тронул невинного, я сделался орудием правосудия судьбы, каравшим виновных, пренебрегавших человеческими законами. Десять лет я шел по этому тяжкому пути. Я вырвал из нечистых рук более шести миллионов ливров, отдав их страдавшим от нищеты и голода. Ни один ливр из этих денег не попал в мой кошелек и не послужил для моей сестры. Ночи я проводил как таинственный мститель общества, а дни — как честный труженик. Я был Петушиным Рыцарем, разбойником — от заката до восхода солнца, а днем я был Жильбером-оружейником! Если бы мои родители не пали жертвой подлых убийц, я не жил бы этой жизнью. Но когда я увидел, что мой отец осужден постыдно, когда я узнал, что мать моя задушена, я возненавидел это общество, поставившее себя вне закона, и начал беспощадную войну с ним!

Рыцарь смотрел на прелата, глаза которого были прикованы к нему.

— О! Вы должны понять меня, монсеньор, — продолжал Рыцарь, — жажда справедливости, живущая в моем сердце, это не мое лишь достояние. Многие думают, или скоро будут думать так, как я… немного пройдет лет, и вся Франция потянется к справедливости и свободе! Но не в этом дело, — продолжал Рыцарь, переменив тон, — речь идет обо мне одном. Я сказал вам все, и если вы знаете, что толкнуло меня на этот путь, то знаете, что я отомстил за себя в эту самую ночь или, лучше сказать, отомстил за тех, кто страдал.

— Вы не имели права действовать таким образом, — сказал де Мирпуа.

— Но если бы я оставил в живых этих чудовищ, они погубили бы еще множество невинных.

— Господь запрещает мщение!

— Господь не запрещает убивать ядовитую змею.

— Змея не человек, она не может раскаяться.

— Умоляю вас, монсеньор, призовите на мою будущность милосердие Божие!

— Как вы собираетесь жить теперь?

— Я вам сказал и повторю снова: отомстив, я хочу отказаться от двойного существования, которое я вел до этого дня. Петушиный Рыцарь умер, Жильбер — жив. Счастье еще возможно для меня на земле. Я люблю Сабину. Я буду работать, и мы будем счастливы. Эта-то любовь и привела меня к вам.

— Вас привела ко мне любовь? Объясните, сын мой.

— Сабина — девушка праведная, монсеньор. Обманывать ее далее было бы невозможно. Признаться ей во всем я не могу, однако я люблю ее. Ради нее я отказываюсь от своего таинственного и безграничного могущества. Прочтите в моем сердце и в моей душе: для того чтобы стать супругом Сабины перед Богом, я должен встать перед алтарем, а для этого мной должна руководить ваша рука. Вы знаете все, ответьте, могу ли надеяться?

Прелат помолчал, по-видимому погруженный в раздумье, затем встал и подошел к Петушиному Рыцарю медленным, торжественным шагом.

— Поклянитесь вечным спасением вашей души, что вы сказали правду, — проговорил он.

Жильбер воздел обе руки.

— Клянусь, — сказал он, — клянусь перед отцом моим и моей матерью, которые теперь в чертогах Господа и слышат меня!

— Клянитесь, что вы никогда не карали невинного.

— Клянусь!

— Поклянитесь, что вы всегда действовали по велению сердца, а не повинуясь злодейскому чувству.

— Клянусь!

— Клянитесь, что с этого часа, исключая законной обороны, вы никогда не поразите человека, как бы ни был он виновен!

— Клянусь!

Прелат протянул руки над головой Жильбера.

— Милосердие и прощение Господа неисчерпаемы, — произнес он.

— Отец мой, — сказал Жильбер, становясь на колени, — окажите мне последнюю милость.

— Чего вы хотите, сын мой?

— Я мог похоронить тело моего отца на святом кладбище, но тело моей матери остается там, где его погребли преступники. Вам известно, что три месяца назад в лесу Сенар один человек имел счастье спасти жизнь его величества, которого чуть не убил кабан?

— Знаю.

— Это я спас кроля.

— Неужели?