Но подобные беспокойные мысли уже не касались реальности и, бессильные укорениться, уносились прочь — неистинные, фальшивые частицы лишенного глубины непроявленного мира.

И в той же мере, в какой ему удавалось сосредоточиться на внешнем и физическом, те края, где он теперь перемещался, тускнели: Теренс начинал спотыкаться, деревья и цветы теряли четкость, птичий щебет и посвист ветра делались почти не слышны, солнце едва грело и — что хуже всего — провожатый оставлял его, уменьшаясь в размере и пропадая то ли впереди, то ли позади среди теней.

Все вывернулось наизнанку: то, что обычно считают твердым, прочным и реальным, теперь виделось лишь тенью существования, преходящей, не способной утолить желания, фальшивой.

Притворность всю жизнь подавляла его. Теперь стало ясно почему. До чего же сбились с пути те, кто тратит все силы на приобретательство. Просто удивительно. Он больше не мог взять в толк, как разумные существа могут ввергать себя в такую лихорадочную погоню за призраками: торговец мехами, туристы, лондонские друзья, огромное большинство знакомых обоего пола — у всех сквозила усталость в глазах, напряжение в лицах, боль в сердце от беспрестанной гонки за мизерными удовольствиями, почитавшимися ими за радость. Дикая бессмысленная игра, затеянная безумцами. Теперь даже трудно представить всех их действительно живущими. Как ясно видна тщетность их попыток ухватить тенями своих рук еще более бесплотные вещи в стремительной круговерти искусственных желаний, в то время как совсем рядом сияло живое солнце мира, красоты и реальности. Если бы они только могли обернуть свой взгляд вовнутрь!

Временами убогие картины мира теней все еще являлись перед его взором — кошмар, оставленный позади. Эти картины возникали невеселым воспоминанием в уголке сознания, которому не удалось до конца от них освободиться. И одновременно в душе разгоралось желание поделиться с другими тем, что узнал… Там и сям виднелись те, кто наполовину оборотился, ощутил на себе вспышку света, но, будто испугавшись, постепенно вернулся в знакомую темноту. Помешали ложные образы, вызванные интеллектом. Среди них был и Шталь, пытавшийся идти на ощупь с мерцающим светом стремления к истине в глазах; выставив вперед руку, он желал отогнать тени, но вместо этого сгущал их. Теренс видел миллионы людей, еще юных сердцем, кто работал не покладая рук в похожих на капканы клетушках совсем не для того, чтобы обрести навыки и опыт, а чтобы накопить побольше золота на вещи, в которых особо не нуждались; одержимые алчностью лица за игорными столами; безумие бирж; прекрасные женщины, что просиживали чарующие летние вечера за игрой в бридж, — повсюду жадность, похоть, алчность, стремление к накопительству толкали сердца к вырождению, закупоривали пути к простоте… Он слышал песнь демона цивилизации над городами мира, полную ужаса и безнадежности. Эта музыка разрушения потрясала народы. Он видел — под нее танцуют миллионы. И в уродливом грохоте лишь немногие могли различить мелодию, что Земля играла на свирели Пана, певучий зов природы к более простой жизни — той, что внутри.

Теперь, становясь все ближе Земле, глубже и глубже проникая в настрой ее обволакивающего коллективного сознания, он приближался к той реальности, которая приносит удовлетворение. К тому центру, где меньше деятельности, направленной вовне, но где несравненно больше жизненной силы — ибо он в покое. Там он встречал все как бы на полпути во внешний, физический мир, где оно позже проявлялось «событиями», но пока оставалось не полностью вычлененным, полным жизни и нерастраченных возможностей. О’Мэлли понял, что современность вступала с ними в контакт лучше, когда они показывались на внешнем краю жизни в виде якобы полного воплощения, на деле будучи лишь частичным и символическим выражением вечных прототипов. И современные люди не проникали глубже этой периферии, утратив связь с центром, безумно поглощенные несущественными деталями, скрывающими подлинное значение. Вполне в духе века путать оболочку с сутью. Наконец он понял причину своего одиночества посреди глупой суматохи, отчего он не доверял цивилизации и держался в стороне. Все неутоленные стремления разъяснились. Сердцем он всегда жил в Золотом Веке юности Земли — и наконец возвращался домой.

Словно оседающая в воде муть, постепенно опускались на дно повседневные приметы внешней жизни. Он очищался внутри, сливаясь с простым величием, красотой и прелестью юного мира. И, постепенно затопляя подземные проходы и подвалы, эти скрытые соты основ личности, подобно приливу прибывали силы. Заполняя камеру за камерой, растворяя стены и перекрытия, неуклонно изъедая перегородки, они безмолвно поднимались все выше, позволяя всем настроениям и разногласиям личности примириться друг с другом и сплавиться воедино, делая понятнее себе самому и позволяя понять Землю как мать. Увидев себя цельным, он осознал свою божественность. Все существо прониклось смятением, будто радостно вспомнив нечто давно забытое. Он вернулся в более просторное время, туда, где месяц пролетал как мгновение, а тысяча лет протекала единым днем…

И свойства всей Земли заключались в нем без труда. Древняя легенда о человеке как микрокосме, вмещающем в себя макрокосм Земли, когда природа выступает символом и истолкованием его внутреннего состояния, теперь сделалась понятной. Он впитал силу и благородство деревьев, силу ветра, в не знающих усталости ногах бежали неутомимые быстротекучие реки, а мысли украшали собой прелесть цветов, волнистая мягкость трав, безмятежность степей и открытого неба. Прамир говорил в крови, а сердце восхищалось золотым цветением весны.

И как могла возникнуть речь, когда они жили общей жизнью? Сопричастность между ним и его другом, провожатым, была столь глубокой и полной, что не нуждалась в символах, называемых языком для частичной передачи смысла. Все было им открыто: пение птиц, голоса ветра, журчание воды, даже жужжание мириад насекомых вкупе с шуршанием листьев и трав, и вернее, полнее и лучше выразить чувства вряд ли получилось бы. Страсть жаворонков зажигала все небо мелодией, а сумерки чарующе пели трелями сладостнее соловьиных.

Теперь он очень живо почувствовал, почему другу так сложно давалась речь на пароходе.

Подобно течению в океане, он еще сохранял индивидуальность, познав свободу безграничности. Тем временем прилив неостановим. В сопровождении своего уникального товарища приблизился он к пониманию, что оба они — думы древнего сознания Земли, слишком далекого, полного жизненных сил и первобытного, чтобы вместиться в любое «физическое» выражение «цивилизованного» современного мира… Земля сияла и пела, погружая в ритм биения своего гигантского сердца. Ее сияние передавалась им. И, счастливые, в мире и покое парили они в жарком лете внутренней жизни… эманациями Земли…

Лежащие глубоко внизу долины заполнял туман, буквально отрезающий от мира людей, а красота горных вершин завораживала. Размеры и расстояния были огромны, но кристальная чистота воздуха меняла перспективу, приближая далекое, делая сами понятия «далекое» и «близкое» относительными. При выборе иной точки зрения смещался и вид — по своему усмотрению, они могли выбирать любой. Он также был внутри, а не снаружи. Стремительно переносились они повсюду, растворенные в свете, воздухе и оттенках цвета, в россыпи цветов, трав, лесов, куполе неба. Пространство есть форма мысли. Но они более не думали, они ощущали… О, что за чистые, колоссальные и простые Чувства Земли! Любовь, что освобождает и удовлетворяет! Сила, что наполняет и осеняет! Магнетическое притяжение, убивающее микроб одиночества и придающее целостность! Исцеление мира!