Триш вернулась в дом через час. Кира из панорамного окна мастерской с замиранием сердца следила, как та огибала овраг, в Юликовых валенках, в его тулупе. Она сама обожала влезать в эту безразмерную овчину, вдыхая запах мужа, перемешанный с крепким духом грубой выворотки.

— Ты в нём как матка овечьего стада, — шутил Юлик, когда, крепко ухватив тулуп за меховые отвороты, притягивал её к себе и целовал в нос. — Почему это у нас так мало ягнят, а? Признавайся! — И тащил наверх, в спальню. И она летела за ним, озираясь по сторонам: Петька-то где? Не рядом случаем?

Когда Триш вошла в дом, оббив валенки от снега и скинув в предбаннике тулуп, Кира, не давая ей прийти в себя, вышла из мастерской и сказала, сразу, пока та была ещё у дверей:

— Триша, мы уедем, не сомневайся. Я только прошу тебя разрешить нам остаться до конца учебного года, чтобы школу не менять. Петя тяжело сходится с новыми друзьями, с сентября начинать для него будет лучше. — И замолчала, глядя в пол.

— Не надо, — ответила Триш, пройдя в гостиную. — Не надо никуда уезжать. Это его сын, значит, этот дом такой же ваш, как и мой. Тем более что я уже сюда не вернусь. Нора — не знаю, пусть сама решает. А вы живите. Ты и твой мальчик. Только у меня просьба. Сейчас, пожалуйста, уезжайте. А когда я улечу, вернётесь насовсем. Иначе, боюсь, вместе нам будет трудно.

И, не дождавшись ответа от растерянной Киры, снова зашла в предбанник, накинула тулуп, влезла в валенки и вышла на мороз. И снова Кира наблюдала, как её бывшая подруга огибает глиняный овраг, но уже в обратном направлении. Шла, чуть нагнув голову против ветра, подняв воротник Шварцевой овчины.

— Пе-еть! — крикнула Кира в направлении второго этажа. — Спускайся и собирайся. Мы уезжаем! — и без сил опустилась на пол, там, где стояла.

Через неделю все улетали обратно. В Шереметьево отвозил Гвидон. Пока ехали, думал о памятнике Шварцу. Каким тот будет. Все остальные тоже размышляли, каждый о своём, потому что каждый точно знал, для чего летит по маршруту Москва — Лондон.

Прис — чтобы привести в порядок дела и к весне вернуться к мужу и сыну. И жить дальше там, куда ей когда-то не велено было возвращаться.

Нора — чтобы закончить консерваторию, сдать экзамены и тоже вернуться. В страну второго гражданства. К моменту отъезда она для себя это уже твёрдо решила. Тем более что была ещё одна причина для возвращения на родину.

Ницца — домой, чтобы параллельно с работой в «Harper Foundation» вести механизм, который позволил бы заинтересованным сторонам эффективно и в самые короткие сроки приступить к проекту реставрационного возведения разрушенного жижинского храма.

Триш — чтобы завершить учебный год в частной музыкальной школе и жить дальше, одной, на Карнеби-стрит, помня, что в подмосковной Жиже осталась могила мужа, действительного члена Академии художеств Юлия Шварца. А ещё могила отца, Джона Харпера, шпиона, писателя и пастуха.

В Хитроу их встречал Боб. По очереди поцеловал, не зная, какие слова будут уместны после десятидневной неизвестности. Поэтому больше осторожничал, решив не влезать пока в семейные непредсказуемости. Надо будет — скажут. Сначала завёз родню на Карнеби-стрит, потом уж повёз жену домой.

— Мне нужно в Кембридж, — неожиданно сообщила Ницца. — Завтра. У меня осталось три дня от отпуска. Тебе машина понадобится?

— Бери, конечно, — тут же согласился Боб, быстро сообразив, что это не тот случай, когда вопрос подлежит обсуждению. Хорошо успел изучить жену за двадцать лет совместной жизни.

— Спасибо, милый, — задумчиво сказала Ницца, — я тебя люблю. — И мысленно прикинула, сколько может не хватить в худшем варианте. С Норой она переговорила ещё в самолете и, как и предполагала, получила безусловное согласие. Без пудовых раздумываний и ненужных вопросов. И вообще, сказала та, деньги дедовы, общие, неужели не ясно? Оставался Сева. К нему, связавшись с утра по телефону, и поехала на встречу. Штерингас, оторвавшись от дел, встретил её внизу, и они пошли в его институтский кабинет.

— Я займу у тебя не много времени, — сказала Ницца, отхлебнув кофе.

— Ты знаешь, я всегда рад тебя видеть, — улыбнулся профессор. — Я и Сула, мы оба. Что-нибудь случилось, милая? Боб в порядке?

— Боб в порядке. И ничего не случилась. — Она пожала плечами. — За исключением того, что мне нужны деньги.

У Штерингаса вытянулось лицо. Не от страха — от удивления.

— Деньги? — Тема была совершенно новой за всё время их общения вне пределов России и потому неожиданной. — Какие деньги? Для чего?

— Для того чтобы отреставрировать православный храм в Жиже. В котором будет служить наш сын Иван. Настоятелем. Я почему-то подумала, ты захочешь в этом участвовать. Как отец. Лично я участвую как мать. Остальные — как родственники. Включая наследников Харпера и Шварца.

— Сын? — удивлённо переспросил Штерингас. — Это ты шутишь так? Чтобы… что?

— Чтобы мы закрыли долг, Сева, — без тени улыбки на лице ответила Ницца, и он понял, что она и не думает шутить. — Я — за то, что оставила своего сына в России. Твоего. Э-э… нашего. А ты — за то, что оказался отцом. И оставил меня. А значит, и его. Это если вкратце. А вообще я узнала об этом недавно. Буквально на днях.

— Что у тебя есть сын? — не понял Сева. — О чём ты узнала?

— О том, что он твой. Я всегда думала, что их. Тех, кто меня насиловал в санитарной машине.

— А теперь ты решила, что он мой? — пожал плечами Штерингас. — Довольно странная картина, не находишь?

Она молча положила перед ним фотографии. Их было несколько. Молодой человек. С убранными волосами… С распущенными… В джинсах и рубашке… В подряснике… Улыбается… Серьёзен… Колет дрова.

Сева взял снимки, опустил глаза. На него смотрел он сам, только на тридцать лет моложе.

— Надеюсь, экспертиза ДНК не потребуется? — спросила она сухо.

Он молча положил фотографии на стол.

— Не потребуется… — он помолчал. — Я отдам Ласкеровскую премию. Это полмиллиона долларов. Только два условия.

— Какие? — коротко спросила Ницца.

— Хочу на него посмотреть. И хочу, чтобы об этом не знала Суламифь.

— О том, что хочешь посмотреть, или о благотворительности?

— И то и другое, — подумав, ответил Сева. — Она привыкла к тому, что у нас нет детей. И что никогда не будет. И она уже не захочет привыкать к другому. На это я могу рассчитывать?

Ницца поднялась:

— Сев, это твоё законное право. Я рада, что мы поняли друг друга. И ещё я рада, что ты… отец. Я буду держать тебя в курсе. Да?

Он молча кивнул, глядя в пол.

— Я пошла?

Он снова кивнул и не поднялся, чтобы её проводить.

— Тебе оставить? — спросила она, кивнув на снимки. Он отрицательно покачал головой. Она собрала их в стопку, сунула в сумку. Затем подошла к нему, поцеловала в голову и, не оборачиваясь, вышла из кабинета.