товарных составов в поисках беглецов, или пристреленным у вахты, воображение отказывалось. Когда в лесах под Берёзовым обнаружили человеческий скелет (по всем приметам – задрал медведь), тоже невмоготу было поверить, что такая участь могла быть уготована ему. Когда человеком овладевала идея побега, это было похоже на пожар. Решимость Николая Трофимовича представлялась чем-то продуманным, тщательно выверенным. Значит, была энергия воли, точная мысль! И – сопротивление! Нам нужна была легенда о счастливом побеге.

* * *

Только летом 1948 года мы получили направление на лагпункт Ракпас, где находился Александр Осипович. Мы давно не виделись. В жизни многое изменилось. Я очень хотела, чтобы не слишком общительный Коля понравился Александру Осиповичу. От помещения КВЧ фанерной перегородкой Александр Осипович отвоевал чулан – трёхметровую полоску для одиночества. Возле уродливого оконца стоял маленький, сколоченный из досок столик. В тёмном углу ютился топчан. На небольшой печурке, обогревавшей убогое жильё, победно дымился чёрный кофе, присылаемый с воли его женой Ольгой Петровной Улицкой. Александр Осипович выглядел постаревшим и нездоровым. Как всегда, вокруг него было множество самых разных людей. Приходили, прибегали, просили уделить им время. Прехорошенькая, с фарфоровым личиком Мотя (Мотылёк) держалась в стороне. На сцене Александр Осипович увидел меня как сваху в «Хорошем конце» Чехова и как исполнительницу рассказа «Династия», который я читала от лица старой железнодорожницы.

– Удивила ты меня чрезвычайно, – заключил он. – Неожиданно. И – талантливо.

И как всегда – ширь и объём вопросов и тем. От интереса к тому, что с Юриком, со здоровьем, до журнала «Звенья», в котором он указал на статью Пиксанова «Дворянская реакция на декабристов». В такой полноте мне впервые открылся трагизм жизней декабристов. Отношение отцов к поступкам сыновей, дворянские представления о чести, искреннее раскаяние декабристов, их настоятельная потребность объясниться с царём – ошеломили.

В один из вечеров вохра не стала нас разгонять, и мы засиделись в дощатом закутке Александра Осиповича до утра. Стояла белая июньская ночь. Он читал нам «Трёх сестёр». Читал так, как мог только он, – прибавив к Чехову себя самого и все наши страдания тоже. Потрясённые, мы слушали как будто впервые.

– «Пройдёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь. О милые сёстры, жизнь наша ещё не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, ещё немного, и мы узнаем, зачем мы живём, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!»

Свежий утренний ветерок сотрясал тонюсенькие стволы посаженных на Ракпасе подростков-берёзок. И так же знобило душу. Неразъяснённые догадки про бытие, едва постигнутые чувством, космически интимно звучали в искусстве. Что же оно? И где границы между ним и жизнью? Здесь, на Ракпасе, находилась Хелла Фришер. Ещё не ведая, как близко сведёт нас жизнь в дальнейшем, я не забывала чужестранку со страшной судьбой. Александр Осипович открыл Хеллу с неожиданной стороны:

– Знаешь, она талантливая писательница!

Нещадно коверкая русские слова своим сильным акцентом и хрипловато смеясь, Хелла добавляла: «Руска писателница». Она думала и писала по-немецки. И все, кто знал немецкий язык, тогда и позже утверждали, что в переводе её «листки» утрачивают очарование. И всё же я с жадностью впилась в перевод.

Изборождён твой лоб,

И нет числа морщинам

Около твоих глаз.

Своя повесть у каждой складки,

И каждая говорит.

И одна из них,

Резкая борозда,

Это повесть моя.

В ней вся любовь

И в ней вся скорбь —

Всё, что я тебе принесла,

И то, что ты сказал мне тогда,

Когда эту борозду

На лик твой я нанесла.

Когда Александр Осипович написал мне однажды: «У меня с Хеллой самый настоящий роман», я не перевела это на язык конкретного понятия. Но теперь, когда вникла в Хеллины листки, поразилась, в какой смертной зависимости от Александра Осиповича она существует. За экзотической внешностью, за её красотой изнемогала мятежная и бурная женщина. Она жила импульсами, взлетала, срывалась. То бывала крайне возбуждённой, не замечала никого вокруг, а то пребывала в тяжёлом, депрессивном состоянии. Причины для этого были веские: Хелла доживала последние дни своего срока. На родину, в Чехословакию, ей возвратиться никто бы не дал. «Коминтерновской» Москвы не существовало, все коминтерновские друзья были ликвидированы в 1937 году. Никакой душевной и духовной опоры, кроме Александра Осиповича, она не имела. К счастью, в это же время освобождался наш друг китаец Цю Дзинь Шань, работавший ранее в театре кукол Тамары Цулукидзе. Приняв нестандартное решение – уехать после освобождения не к центру или к югу страны, а ещё дальше на север, – он списался с усть-куломским театром, который нуждался в художнике, перетащил туда своего друга Джан Бао и добился приглашения Хеллы в качестве костюмерши. Хелла согласилась и, освободившись, уехала к ним в Усть-Кулом.

В Ракпасе много времени с нами проводил и Борис. Позвал нас с Колей к себе в мастерскую, где стояли подрамники с натянутыми холстами, висели его картины. Он рисовал без устали, выполнял официальные и личные заказы начальства. Письма его были так же бравурны. В них проступала своеобразная, незнакомая мне ещё индивидуальность. «Я не боюсь своей юности, хочу сделать её стабильной, разделить с моим человеком и в полночь Нового, 2000 года умереть с бокалом в руке, с улыбкой в морщинах и умной наглостью в сердце… – писал он. – Очень хорошо всё на свете, Зорюшка! Попробуйте заявить, что нет!.. Жаден к каждому новому утру и, какое бы оно ни было, от чистого золотисто-тихого до изгаженного оруще-порочного, с просторными прозрачными ветрами или замечательно чёрными ямами, обнимаю его в чувственном и в головном наслаждении. В каждом завтра – клад кладов, и, как бы ни случался иной раз страшен в кажущемся бесплодии материал ежедневности, мастер способен преодолеть его, обнажив бездну удивительных форм…»

Провожая нас, держась за борт грузовой машины, он встал на колесо, подтянулся и сказал: «Коля, ты должен знать: я люблю Зорюшку». Вместо ответа Коля заботливо натянул мне на плечи брезентовую покрышку, чтобы укрыть от ветра, и, усевшись рядом, крепко обнял. Сердце моё зашлось от благодарности за непререкаемую веру в «наше». Впереди были дальние дороги, но, боже, как я была счастлива! Не страшен был ни холод, ни ветер. Мы были вместе с Колей.

В поездке