такого масштаба и разрушительности, которые не оставят альтернативы. Озвученные перспективы были слишком абсолютными; проблема международного порядка не предстала в виде предложения "или-или". На протяжении всего последнего времени человечество жило в условиях баланса между относительной безопасностью и легитимностью, устанавливаемой его лидерами и интерпретируемой ими.

Ни в один предыдущий период истории последствия нарушения этого баланса не были столь чреваты и катастрофичны. Современная эпоха ввела такой уровень разрушительности, который позволил человечеству уничтожить саму цивилизацию. Это отражено в установленных в этот период грандиозных стратегиях, которые получили известное сокращение и концептуальное выражение "взаимное гарантированное уничтожение" (MAD). Эти стратегии были разработаны не столько для традиционной победы, сколько для предотвращения войны, и якобы предназначены не столько для конфликта (понимаемого как потенциально самоубийственный), сколько для сдерживания. Вскоре после Хиросимы и Нагасаки риски применения ядерного оружия стали неисчислимыми, ставки оторвались от последствий.

На протяжении более семи десятилетий, в то время как современное оружие росло в мощности, сложности и точности, ни одна страна не убедила себя в необходимости его применения - даже в конфликте с неядерными странами. Как уже говорилось ранее, и Советский Союз, и Соединенные Штаты смирились с поражением от неядерных стран, не прибегая к своему самому смертоносному оружию. Эти дилеммы ядерной стратегии никогда не исчезали; напротив, они мутировали по мере того, как все больше государств разрабатывали современное оружие, а на смену биполярному распределению разрушительного потенциала времен холодной войны пришел более сложный и потенциально менее стабильный калейдоскоп высокотехнологичных вариантов.

Кибероружие и приложения ИИ (такие как автономные системы вооружений) усугубляют существующий спектр опасностей. В отличие от ядерного оружия, кибероружие и искусственный интеллект вездесущи, относительно недороги в разработке и заманчивы в применении. Кибероружие сочетает в себе способность к массированному воздействию с возможностью скрыть атрибуцию атак. Искусственный интеллект способен устранить даже необходимость в человеческих операторах, вместо этого позволяя оружию запускать себя на основе собственных расчетов и способности выбирать цели с почти абсолютной дискриминацией. Поскольку порог применения такого оружия столь низок, а его разрушительные возможности столь велики, применение такого оружия - или даже его формальная угроза - может перевести кризис в войну или превратить ограниченную войну в ядерную в результате непреднамеренной или неконтролируемой эскалации. Влияние революционных технологий делает полное применение этого оружия катастрофическим, в то время как его ограниченное использование затруднено до неуправляемости. Еще не изобретена дипломатия, позволяющая прямо угрожать их применением без риска ответного упреждения. Исследования в области контроля над вооружениями, похоже, были оттеснены на второй план этими грандиозными проблемами.

Парадоксом эпохи высоких технологий стало то, что реальные военные операции ограничиваются обычными вооружениями или тактическим развертыванием небольших высокотехнологичных вооружений, от ударов беспилотников до кибератак. В то же время ожидается, что передовое оружие будет сдерживаться путем взаимного гарантированного уничтожения. Такая модель слишком ненадежна для долгосрочного будущего.

История остается неумолимым задавакой, поскольку технологическая революция сопровождается политической трансформацией. В настоящее время мир является свидетелем возвращения соперничества великих держав, усиленного распространением и развитием поразительных технологий. Когда в начале 1970-х годов Китай начал свое возвращение в международную систему, его человеческий и экономический потенциал был огромен, но его технологии и реальная мощь были сравнительно ограниченными. Между тем, растущий экономический и стратегический потенциал Китая заставил Соединенные Штаты впервые в своей истории столкнуться с геополитическим конкурентом, чьи ресурсы потенциально сопоставимы с их собственными - задача, столь же непривычная для Вашингтона, как и для Пекина, который исторически относился к иностранным государствам как к данникам китайской власти и культуры.

Каждая сторона считает себя исключительной, но по-разному. Соединенные Штаты действуют исходя из предпосылки, что их ценности универсальны и в итоге будут приняты повсеместно. Китай ожидает, что его цивилизационная уникальность и впечатляющие экономические показатели вдохновят другие общества проявить почтение к его приоритетам. Как миссионерский импульс Соединенных Штатов, так и чувство культурного превосходства Китая подразумевают некое подчинение одного другому. В силу характера своей экономики и высоких технологий каждая страна - отчасти в силу импульса, а главное, по замыслу - посягает на то, что другая до сих пор считала своими основными интересами.

Китай в XXI веке, похоже, приступил к выполнению международной роли, на которую он считает себя вправе рассчитывать благодаря своим тысячелетним достижениям. Соединенные Штаты действуют, чтобы проецировать силу, цель и дипломатию по всему миру для поддержания глобального равновесия, уходящего корнями в послевоенный опыт, отвечая на ощутимые и концептуальные вызовы этому порядку. Для лидеров каждой из сторон эти требования безопасности кажутся самоочевидными. И они поддерживаются общественным мнением. Однако безопасность - это только часть уравнения. Ключевой вопрос для будущего мира заключается в том, смогут ли эти два гиганта научиться сочетать неизбежное стратегическое соперничество с концепцией и практикой сосуществования.

Что касается России, то ей явно не хватает рыночной мощи Китая, его демографического веса и диверсифицированной промышленной базы. Охватывая одиннадцать часовых поясов и имея мало естественных оборонительных рубежей, Россия действует в соответствии с собственными географическими и историческими императивами. Российская внешняя политика трансформирует мистический патриотизм в имперское право, а постоянное ощущение незащищенности, по сути, проистекает из давней уязвимости страны перед вторжением через Восточно-Европейскую равнину. На протяжении веков авторитарные лидеры пытались оградить огромную территорию России поясом безопасности, созданным вокруг ее разрозненных границ; сегодня этот же приоритет вновь проявляется в нападении на Украину.

Влияние этих обществ друг на друга определяется их стратегическими оценками, которые вырастают из их истории. Украинский конфликт иллюстрирует это. После распада советских государств-сателлитов в Восточной Европе и их становления как независимых государств вся территория от установленной линии безопасности в центре Европы до государственной границы России стала открытой для нового стратегического дизайна. Стабильность зависела от того, сможет ли возникающая диспропорция успокоить исторические европейские страхи перед российским доминированием, а также учесть традиционную российскую озабоченность наступательными действиями Запада.

Стратегическая география Украины олицетворяет эти опасения. Если Украина вступит в НАТО, то линия безопасности между Россией и Европой будет проходить в 300 милях от Москвы - фактически ликвидируется исторический буфер, который спасал Россию, когда Франция и Германия пытались оккупировать ее в последующие века. Если граница безопасности будет установлена на западной стороне Украины, российские войска окажутся на расстоянии удара от Будапешта и Варшавы. Таким образом, вторжение в Украину в феврале 2022 года, грубо нарушившее международное право, в значительной степени является следствием неудачного стратегического диалога или, наоборот, неадекватно проведенного. Опыт военного противостояния двух ядерных государств - даже не прибегая к своему главному оружию - подчеркивает актуальность фундаментальной проблемы.

Трехсторонние отношения между Америкой, Китаем и Россией в