но сон был такой реальный, что я оделся и вышел пройтись. Только отошел от палатки метров на сто, как раздался жуткий грохот и камень, величиной с избу, прокатился с горы по моей палатке. Все в щепки и клочья. Другие же палатки лишь обдуло ветерком. Никакими земными законами этот случай не объяснишь.

Уважаемый гражданин Алексеенко! Все–таки описанный вами случай можно объяснить именно земными законами. Скорее всего, перед падением камня было какое–то движение пород, и ваше ухо опытного туриста его уловило. Возникшая тревога в сонном мозгу причудливо соединилась с памятью о матери – вот и сон.

Петельников мельком оглядел девушку, стоявшую напротив. Привлекли большие глаза, а вернее, их недвижная пустота, обращенная к людям. О чем она думает? О каком–нибудь Славике, переставшем звонить; об институте, в который не поступила; об осеннем пальто, сданном в ателье; о матери, перенесшей инфаркт?

Девушка пришла в себя, разбуженная его пристальным взглядом. Голова слегка откинулась. По губам прошло незримое движение, отчего они утратили усталую жесткость. Это же движение коснулось и щек, с которыми вообще ничего не произошло, но они стали другими, вроде бы дрожащими от какой–то тайной страсти. Глаза – откуда он взял недвижную пустоту? – смотрели на инспектора прямо, обдавая своей жаркой темнотой. И Петельников понял, что нет у нее Славика, не поступает она в институт и, может быть, не шьет себе пальто в ателье… И ей под тридцать.

Инспектор перевел взгляд на дверь, шевельнув плечами. Она поняла – тоже здесь пересаживалась – и поспешила к выходу, чтобы его опередить. Она проверит: верно ли, что ему понравилась; тогда он должен пойти за ней в другой вагон. Маленькие хитрости одиноких женщин…

Петельников пошел. В другом вагоне они встали почти рядом. Она смотрела на инспектора, лишь иногда рассеиваясь взглядом по ненужным ей лицам. Теперь с ее щек и губ опала загадочная строгость, и они как–то зажили, даже задвигались, готовясь к улыбке. Нужен был повод.

Но Петельников опять посмотрел на дверь и переступил с ноги на ногу, ему выходить. И она опять поняла, собравшись, как птица перед прыжком с ветки. В тот десяток секунд, в которые поезд подходил к остановке, ее лицо успело пережить сомнение, нерешимость, сожаление – все мигом, вскользь. Не ее остановка. Но инспектор нацелился плечом на дверь, посмотрел ей в самые глаза, сверху вниз, и мысленно предупредил: «Выхожу!» Она решилась… Он пропустил ее вперед, как и в тот раз. И шел сзади подземным переходом, стоял ступенькой ниже на эскалаторе, почти наступая ей на пятки в вестибюле…

На проспекте она оглянулась – ему пора было подходить и знакомиться. Но инспектор тщательно застегивал плащ. Тогда она достала из сумочки берет и начала его надевать – неспешно, смотрясь в зеркальце, посреди людского потока. Но у Петельникова был еще пояс.

Кончив с беретом, она недоуменно осмотрелась, увидев, может быть, последнюю зацепку – ларек с жареными пирожками. Очередь небольшая. Она встала и ясно глянула на Петельникова, улыбнувшись как старому знакомому. Инспектор притормозил свой начатый ход ровно на столько, чтобы тоже ответить приятной улыбкой. И прошел мимо – по самому краю панели, где посвободнее, в свободном плаще, сунув руки в свободные карманы. Он спешил в прокуратуру.

Путь до нее теперь был чем–то омрачен. Неужели из–за этой девчонки? Они даже не заговорили. Разве? Ему казалось, что болтали всю дорогу. Слова нужны для разговора мужчины с мужчиной и женщины с женщиной, а для разговора мужчины с женщиной они необязательны. Тогда о чем же они болтали? О чем–то таком, что сбило его с ясного августовского настроения. Нет, говорили они о вечном – о любви. Сбило другое… Неужели он считает, что предал эту случайную девицу? Ну если так, то гаси свет…

Рябинин сидел за столом и молча ел крупное яблоко.

– Лида велела, – извинился он.

– Тогда грызи, согласился инспектор, снимая плащ и усаживаясь на жесткий стул.

– Есть ли что новенькое? – спросил Рябинин.

– Калязина ни с кем не встречается и никуда не ходит, кроме работы, магазинов и прогулок с собакой.

– Поэтому и печаль? – Рябинин приметил в инспекторском лице несвойственную ему рассеянность.

– Печаль об Мандолине Ивановне.

– Кинозвезда?

– Нет, секретарша райотдела.

– Ее звать Мандолиной?

– Магдолиной, ну а ребята слегка упрощают.

– Твое новое увлечение?

– На той неделе она преподнесла мне якобы лишний билетик в театр. В понедельник, якобы нечаянно разбила в моем кабинете графин, чтобы у меня побыть. А сегодня принесла мне кучу бутербродов для жевания на дежурстве.

– Ну а ты?

– Видишь ли, я хожу в брюках, и она ходит в брюках. Я курю, и она курит. Я люблю селедку, и она любит кильку. Я люблю пиво, и она предпочитает сухонькое. Я никого не боюсь, а она тем более…

– Не думал, что тебе нравятся трусихи.

– Женщина должна бояться мышей, темноты, приведений и, самое главное, мужчин. А то ее будет не от чего защищать.

– Ты склоняешься к моему идеалу женственности.

За шутейностью разговора виделась какая–то плоть, как скалы за светлым туманом. Рябинин тоже помолчал, надеясь на просвет. Он чувствовал, что инспектора занимало то, о чем прямо не спрашивают.

– А с другой стороны, я похож на единицу, – вдруг сказал Петельников.

– Почему на единицу?

– Одинок, как единица. Она тоже голая, тонкая, тощая… Одна, короче.

Рябинин молчал, запечатанный удивлением. Словно инспектор рассказал ему, что во двор райотдела опустилась летающая тарелка со снежным человеком. Клокочущий энергией Петельников и зябкое одиночество… У Рябинина чуть не вырвалось, что есть же друзья, хотя бы они с Лидой, которым от него ничего не нужно…

И промелькнуло, исчезая…

…Если человеку ничегошеньки от тебя не надо, а ты ему интересен, то бросайся этому человеку на шею – это он, тот человек…

Но какое одиночество имеет в виду инспектор? Петельников ответил, как–то уловив его сомнения:

– Я тоже хочу грызть свое яблоко.

– Дело за небольшим.

– Вот я и собираюсь.

– Но нужен пустячок – влюбиться.

– Нужен ли? – рассеянно улыбнулся инспектор.

Разговор вроде бы опять уходил на шутейные пути. Поэтому Рябинин не отозвался, вглядываясь в инспектора, – что–то того снедало.

– Сергей, а любовь – благо?

Следователь опять промолчал, уклоняясь от разговора о бесполезном.

– Ты ведь знаешь, как материнская любовь портит детей – продолжал инспектор.

– Неразумная.

– А любовь может быть разумной? Я знаю женщину, которая любила мужа, сына и овчарку. Муж ушел, сын вырос хулиганом, а собака ее укусила.

– Ну и?.. – почувствовал Рябинин нетерпение.

– Все надо делать в здравом рассудке, в том числе и жениться. Такие браки долговечные.

– Возможно, но как же без любви?

– Зачем,