в основном кросскультурное повествование. Нам следует воздерживаться от убийства, воровства, лжи и прелюбодеяния. Это минимальные указания (в главе об иудаизме они слегка дополнены), но это их не обесценивает, как мы поймем, если задумаемся о том, насколько лучше стал бы этот мир, если бы в нем повсюду чтили эти заповеди.

Переходя от этой нравственно-этической базы к тому, какими нам надлежит стремиться стать, мы встречаем добродетели, которых традиции мудрости различают в основном три: смирение, сострадание и честность. Смирение – это не самоуничижение. Это способность воспринимать себя как единое целое с обществом, но не более. Сострадание, так сказать, переобувает этот башмак на другую ногу: это отношение к ближнему своему как к своему подобию, как к существу, полностью равному себе. Что же касается честности, она простирается за пределы минимальной правдивости к возвышенной объективности, умении видеть вещи в точности такими, какие они есть. Приводить свою жизнь в соответствии с положением вещей – это и значит вести подлинную жизнь.

Азиатские религии превозносят те же самые три добродетели, в то же время подчеркивая, что ради их приобретения предстоит преодолеть препятствия. Будда определял эти препятствия как алчность, ненависть и заблуждения, и называл их «тремя ядами». По мере устранения они заменяются бескорыстием (смирением), милосердием (состраданием) и умением воспринимать окружающий мир в его «таковости» (честностью). Слово «добродетель» в настоящее время имеет выраженный оттенок морализаторства, однако традиции мудрости делают акцент на значении корня этого слова, указывающем на силу и способность; философия даосизма в особенности внимательна к этому исходному значению. Отголоски этой силовой составляющей «добродетели» мы улавливаем, когда слышим порой от людей выражение «the virtue of a drug» – «сила дурмана».

Если мы обратимся к видению, к традициям мудрости, касающимся высших свойств вещей, достаточно будет упомянуть три момента.

Религии начинают с того, что уверяют нас: если бы мы видели картину в целом, мы сочли бы ее более согласованной, чем обычно полагаем. Жизнь не дает нам общего вида. Мы улавливаем лишь обрывки, и корыстные интересы гротескно искажают наши представления. То, что нам близко, приобретает преувеличенную важность, а на все далекое мы взираем холодно и бесстрастно. Как будто жизнь – это гигантский гобелен, который мы разглядываем с изнанки. В итоге он выглядит скоплением нитей и узлов, большей частью имеющим хаотический вид.

С сугубо человеческой точки зрения традиции мудрости – наиболее продолжительные и серьезные попытки человека как вида разглядеть в путанице на этой стороне гобелена узор, который с лицевой стороны придает смысл ему в целом. По мере того как красота и гармония рисунка проступают из особенностей связи его составляющих, этот рисунок придает им значение, которые мы обычно не воспринимаем, видя его лишь фрагментарно. Практически можно сказать, что эта принадлежность целому, которая чем-то сродни принадлежности частей картине, – то, что и составляет религию (religion – «связывать»); темой искупления пронизаны все ее проявления. Буддисты соединяют вместе ладони, и этот жест символизирует преодоление двойственности, а приверженцы адвайта-веданты полностью отрицают двойственность.

Второе утверждение, которое традиции мудрости делают насчет реальности, вытекает из первого. Если все сущее пропитано великим замыслом, значит, оно не только более согласовано, чем кажется; оно также лучше, чем кажется. Воспользовавшись искусством (в виде гобелена) как символом единства мира, мы призовем на помощь астрофизику ради аллегории этого второго момента, ценности реальности; так как если вердикт астрономии заключается в том, что вселенная больше, чем дают понять человеческие чувства, то вывод традиций мудрости – что она лучше, чем мы определяем с помощью чувственного восприятия. Причем сопоставимо лучше, то есть речь идет о величине, эквивалентной в данном случае световым годам. Тянь и дао, Брахман и нирвана, Бог и Аллах – все несут отпечаток ens perfectissium, совершенной сущности. Поэтому традиции мудрости пылают отнологическим рвением, равного которому нет нигде. Это рвение отражается в их оценке человеческого «я», ибо в некотором смысле единство мира подразумевает, что эти «я» принадлежат миру, а его ценность – что они соответствуют величию мира. Исключительная необъятность человеческого «я» в представлении мировых религий поразительна. На ум сразу приходят Атман и природа Будды, мы вспоминаем раввинских ангелов, которые предшествуют людям с возгласами: «Дорогу, дорогу! Дайте пройти образу Божию!» Святой Павел сообщает, что «взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу» (2 Кор 3:18).

Помимо единства сущего и его невообразимой ценности, есть и третье утверждение традиций мудрости. Реальность неизбежно окутана тайной; мы рождаемся в тайне, живем в ней и в ней умираем. И здесь нам вновь придется спасать наш мир от унижения, ведь «тайна» стала ассоциироваться, к примеру, с тайной преступления, которое на самом деле отнюдь не тайна, поскольку его можно раскрыть. В нашем случае тайна – задача особого рода, для которой у человеческого разума нет решения; чем больше мы разбираемся в ней, тем лучше сознаем, что с ней связаны дополнительные факторы, которых мы не понимаем. В тайнах то, что нам известно, и наше осознание того, чего мы не знаем, объединены; чем больше островок нашего знания, тем длиннее береговая линия вопросов. Как в квантовом мире, где чем больше мы понимаем его формализм, тем более странным становится мир.

Все сущее более согласовано, чем кажется, лучше, чем кажется, и таинственнее, чем кажется; нечто подобное возникает как наибольший общий знаменатель свидетельств о традициях мудрости. Если прибавить к этому заложенные ими основы нравственности и представления о человеческих добродетелях, остается лишь гадать, возможна ли более мудрая исходная позиция для жизни. В центр религиозной жизни помещена радость особого рода, перспектива удачного завершения неизбежно мучительных начал, обещание принятия и преодоления людских трудностей. В повседневной жизни мы видим эту радость лишь мельком. Когда она возникает, мы не знаем, редчайшее или самое обыденное событие на земле наше счастье, так как из всех земных вещей мы можем найти, отдать и получить его, но не в состоянии удержать. В момент всех этих ощущений нам кажется, что в таком счастье нет ничего странного, но по прошествии времени мы дивимся, как могли чувствовать такой райский дар. Религия учит нас, что у человека есть шанс преобразить наши вспышки озарений в неугасимый свет.

Однако мир в целом, особенно современный, не убеждают подобные взгляды; он не в состоянии отозваться на смелость этого утверждения. Так что же нам делать? Вот в этом и состоит наш заключительный вопрос. Какой бы вестью ни была для нас религия – хорошей или плохой, что бы мы ни выбрали (с учетом, что весть