Вопреки ожиданиям участников этой группы было принято решение их документ не рассматривать, а предложить подавать заявления в индивидуальном порядке с принятием решения спустя шесть месяцев при условии, если поведение будет соответствовать обязательствам, сами заявления будут отвечать требованиям съезда и исходить из полного отказа от оппозиционных документов.[1097]

Так, буквально на следующий день после исключения оппозиционных деятелей из ВКП(б) оппозиция раскололась. Значительная ее часть капитулировала перед сталинской группой. По поводу капитуляции Зиновьева и Каменева Троцкий писал через два месяца, что в ней «есть по крайней мере тот плюс, что мнимые величины выходят из игры, надо думать, выходят навсегда».[1098]

Х. Г. Раковский оказался в той небольшой группе, которая сохранила достоинство, верность своим взглядам и решимость продолжать их отстаивать, используя доступные способы, но не переходя той грани, которая была сформулирована в заявлении от 18 декабря, то есть оставаясь на позициях коммунистической партийности.

XV съезд, который, по словам Троцкого, стал всесоюзным совещанием сталинской фракции и был важным этапом на пути превращения ВКП(б) в своего рода священный союз совокупного начальства, своими решениями взял курс на «переконструирование» нэпа, где основными идеями были: развертывание производственной кооперации в деревне, расширение плановых начал, более активное наступление на капиталистические элементы. Основное содержание этих идей было во многом заимствовано из документов оппозиции и выступлений ее лидеров, что, в свою очередь, означало еще большее искажение реального содержания установок оппозиции, ибо группа Сталина не только не могла признать факта такого заимствования (это означало бы ее политическое самоубийство), но всячески стремилась убедить партийную массу в недоказуемом – в меньшевистском характере «троцкистской» оппозиции. В то же время такое заимствование, использование краденых лозунгов, ставило в весьма сложное положение саму оппозицию, ибо она лишалась важных идейных опор, которые и без того являлись самым слабым звеном в аргументационном арсенале борцов против сталинской группы.

К этому надо добавить еще одно, весьма важное, на наш взгляд, обстоятельство, в полной мере относившееся к Х. Г. Раковскому, а возможно, даже связанное с ним более существенно, чем с теми оппозиционными деятелями, которые в меньшей степени имели касательство к Гражданской войне и к практическому проведению политики военного коммунизма. Революционная романтика Гражданской войны порождала романтическую идеологию, составными частями которой были воспевание мужества и силы, абсолютизация классового подхода, незыблемая верность идее в такой степени, что происходило отчуждение личности, передоверение своего разума и своей совести высшей силе, воплощавшейся в воле партии, которая «всегда была права». Эту идею повторял Л. Д. Троцкий, а в 1928 г. в совершенно обнаженной форме воспроизвел Г. Л. Пятаков, который в разговоре с известным в прошлом меньшевиком Н. Валентиновым во время встречи в Париже заявил: «Я буду считать черным то, что считал и что могло мне казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с нею».[1099] А отсюда был лишь один шаг к суждению о том, что для служения великой и благородной цели хороши все средства. Возникала особая, «пролетарская» мораль, о которой у В. И. Ленина читаем: «Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата».[1100]

Если у Ленина идея «пролетарской морали» еще сочеталась в какой-то степени с призывами к освоению общечеловеческой культуры, хотя по существу противоречила им, то в массовой пропаганде, в которой в годы Гражданской войны и после нее активное участие принимал Х. Г. Раковский, она претворялась в самый отъявленный, бездумный фанатизм. В предельно яркой, саркастической форме это было выражено у Эдуарда Багрицкого: «Если он скажет “Солги!” – солги, если он скажет “Убей!” – убей».

Иначе говоря, цель не только оправдывала теперь неправые, преступные средства, но эти средства сами превращались в цель. Тоталитарная идеология и тоталитарная практика вели к естественному, неизбежному результату. Гуманистический принцип – высокие цели должны определять гуманные средства их достижения, а не оправдывать удобные средства – большевизму был чужд. Так рождалась сталинщина, сконцентрированная в сознании партийных функционеров и значительной части партийной массы, которую оставалось перевести в плоскость практических дел массового кровавого террора. Сознание большинства членов партии было подчинено «романтической идеологии» в годы Гражданской войны, сохранилось во время нэпа при оценке последнего лишь как «временного отступления», а не программы на длительный, трудно обозримый период. Те же коммунисты, которые выступали против таковой идеологии, в той или иной степени сами были подвержены ей, что делало их выступления непоследовательными, противоречивыми, и при полной искренности этих людей, к которым относился Раковский, сталинцам не трудно было обвинить их во всех смертных грехах, даже в двурушничестве.

Ко времени XV съезда партии Сталин фактически завершил разрушение намечавшихся в самом начале легального существовашия партии большевиков, но сколько-нибудь прочно не утвердившихся норм внутрипартийных взаимоотношений, к числу которых относились реальная возможность критики лидера, дискуссии, высказывания собственных мнений и право их публично обосновывать до того времени, как они могли быть отвергнуты решением соответствующей партийной инстанции.

При отказе от этого принципа Сталин опирался на резолюцию X съезда РКП(б) о единстве партии, толкуя ее в том смысле, что каждый, кто не согласен с генеральным секретарем, является врагом генеральной партийной линии, а если речь идет о группе несогласных, то налицо фракция и оппозиционная борьба. Таким образом, вчерашние спорящие единомышленники превращались в «оппозиционеров» и «фракционеров», «раскольников», подлежавших репрессиям.

Такой курс, с одной стороны, стимулировал сплочение ранее гетерогенных элементов и групп в более или менее цельную оппозицию и, с другой стороны, формальное возвращение на позиции большинства, в порядке «внутренней дисциплины», а во многих случаях и в результате стремления к самосохранению и продолжению карьеры той части несогласных, для которых сопротивление сталинщине не стало глубокой и жизненной внутренней потребностью. Да и последние почти во всех случаях в конце концов поддавались давлению в естественном желании сохранить свою жизнь и жизнь своих родных и близких.