— Он в кабинете, сэр. Слава Богу, что вы пришли, сэр: наверняка он хочет вас видеть… я доложу ему.

Дэн вошел в гостиную. Он бросил взгляд на цветы во дворе, потом на клавикорды, на ореховый столик Лили, где лежала ее корзинка с рукоделием, наперсток, короткое коралловое ожерелье — любимая детская игрушка (Лили носила его, когда была совсем крошкой). Это было похоже на сон, и все вокруг, казалось, говорило: «Бедная малышка Лили!»

Вошел старый Джон со словами: «Сэр, хозяин будет рад вас видеть». И Дэн Лофтус очутился в кабинете, и они с добрым доктором обменялись долгим крепким рукопожатием.

— О Дэн… Дэн… она умерла… маленькая Лили.

— Вы увидитесь с ней снова, сэр… увидитесь.

— О Дэн, Дэн! Пока не прейдет небо, они не пробудятся, не встанут ото сна. День такой длинный — как мне терпеть все это время?

— Всемилостивый Бог вам поможет, сэр.

— Но почему же ни один ангел не сжалился и не испросил для нее еще хоть несколько лет? Я заслужил это… да, Дэн, я знаю… заслужил. И почему карающий удар обрушился на мою невинную голубку? Лучше бы от него пал я.

— Это не кара, сэр, Господь забрал ее любя… отец мой… из любви. Голос Спасителя призвал ее. — И честный Дэн, всхлипывая, повторил стих из Песни Песней, который особенно любила маленькая Лили: «Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!»[69]

Старик, слушая, склонил свою скорбную голову.

— Никогда не видел ничего прекраснее, — сказал он немного спустя. — Мне кажется, Дэн, я мог бы смотреть на нее вечно. Не думаю, что я пристрастен, в самом деле, второго такого создания, как она, не… я ни разу не встречал.

— Чудо, настоящее чудо, — рыдал бедный Дэн.

Доктор взял его за руку и повел в комнату усопшей.

— Хотите взглянуть на нее, Дэн?

— Да… конечно, сэр.

Как никогда раньше малышка Лили походила на лилию. Бедная старушка Салли положила на белое покрывало первые весенние цветы. Меж бледными пальчиками Лили виднелся подснежник, словно выпавший из руки спящего ребенка. Перед Дэном покоился белый, похожий на ангела призрак с улыбкой или отблеском света на лице.

— Нет больше моей милой, дорогой малютки… «Он не подобный мне человек, что я ему отвечу»{192}.

Но бедный Дэн, громко рыдая, повторил величавые слова апостола Павла, дошедшие до нас через скорби почти двух тысячелетий:

— «Ибо сие говорим вам словом Господним, что мы, живущие, оставшиеся до пришествия Господня, не предупредим умерших; потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде…»[70]

После краткой паузы старик сказал:

— Вы очень добры, мой юный друг, что пришли сейчас ко мне, беспомощному и сокрушенному, ибо Господь от меня отдалился; но, мой любезный Дэн, он не покинул свое несчастное создание и говорит со мной вашими благословенными устами. Моя вера?.. Я думал, у меня есть вера, но, когда дело дошло до испытания, она оказалась непрочной. Однако мой добрый друг Лофтус прислан помочь мне… укрепить мои слабые колени.

И Дэн отвечал, горько плача и обхватив руку пастора своими ладонями:

— Учитель, всему, что я знаю хорошего, я научился у вас, мой благодетель.

Еще один долгий прощальный взгляд, и Дэн последовал за стариком в кабинет; там они долго беседовали, а потом вышли в одинокий сад и стали прогуливаться там бок о бок.

В ту ночь, когда Вязы посетило великое горе, ни о чем не подозревавший капитан Ричард Деврё испытывал странную грусть и смятение. Говорят, приключившаяся вдалеке смерть ощущается иногда как леденящая тень айсберга, который проплывает мимо; а душа, и без того печальная и омраченная, испытывает при этом чувство, сходное с отчаянием.

Миссис Айронз постучалась и, горя нетерпением сообщить новость, вошла, не дождавшись ответа.

— Ох, капитан, золотко, вы слышали, что случилось? Эта бедная мисс Лили Уолсингем; представьте себе, она умерла… бедненькая малютка; сегодня, сэр… еще и получасу не прошло.

Капитан слегка пошатнулся, схватился за рукоять шпаги, словно обнаружил перед собой разбойника, и обратил на миссис Айронз пустой взгляд. Она решила, что он не в своем уме, и испугалась.

— Это я, сэр, миссис Айронз.

— А… благодарю. — И он шагнул к камину, к двери, как будто что-то потерял, а потом, обхватив руками лоб, обратил к Создателю и Судье всех вещей душераздирающий вопль: — Не может быть… нет… нет… это неправда.

Сам не зная как, он очутился на улице и пересек мост, и перед ним встали Вязы… видение… темные Вязы… и тьма кругом.

— О нет… не может быть… нет… нет, — твердил он, глядя на старый дом, темный на фоне неба, — о нет… нет.

Раза два или три он готов был уже постучаться в дверь и справиться, что произошло, но при этой мысли ему делалось плохо. Он цеплялся за надежду, которой на самом деле не было; повернувшись, он быстро пошел вдоль берега по Инчикорской дороге. Но муки неизвестности заставили его пуститься в обратный путь, и теперь он говорил с собой иначе: «Да, она умерла… умерла… она умерла… конечно же умерла».

Он оказался у окна гостиной — того, которое выходило в садик перед домом, — и постучал в стекло. Внезапно, словно бы очнувшись, он понял, что ведет себя странно. Немного спустя он заметил в окне холла движущийся огонек свечи и позвонил в колокольчик. Дверь открыл Джон Трейси. Да, это была правда.

Капитан был очень бледен, как подумалось Джону, но в остальном выглядел как обычно. Старый слуга замолк, капитан пристально смотрел на него несколько секунд, но молчал и, даже не попрощавшись, повернул прочь. Старый Джон хотя и плакал, но все же крикнул капитану, чтобы он не споткнулся о ступеньки у ворот; когда Джон закрывал дверь, ему при свете свечи бросилась в глаза надпись красным мелом на белом дверном косяке; он задержался, прочел и, пробормотав: «Ах, эти негодные мальчишки», стал манжетой стирать мел; при этом щеки его все еще были влажны от слез. Все в мире эфемерно, даже горе; вернее, в наших ушах звучат одновременно две мелодии: органный реквием и вместе с ним тихие звуки шарманки — джига{193} нашей обыденной жизни, и время от времени вторая мелодия заглушает первую.

Очнулся капитан Деврё только на мосту, у противоположного берега. Это было недоброе пробуждение. В капитане вспыхнула настоящая ярость. Не мое дело повторять ужасные, нечестивые слова, в какие вылился его исступленный порыв. Незадолго до пяти он вернулся к себе, но спать не лег. Он садился, вставал, ходил кругами по комнате, внезапно останавливался у окна; он налегал локтями на оконную раму, сцеплял кисти и стискивал зубы; так и проползли эти часы одержимости, ночи и одиночества, и на востоке небосклона появилось холодно-серое свечение; тогда Деврё сделал глубокий глоток огненной летейской воды, бросился на постель и мгновенно впал в глубокий беспробудный сон.