Йозеф Кавалер, отметил коммандер Кемп, проживая в небольшой хижине, питался тридцатилетней давности мясными консервами и печеньем, а единственную компанию ему составляли переносная рация и дохлый пингвин, идеально сохранившийся. Молодой человек страдал от последствий цинги, обморожений, анемии и скверно залеченного пулевого ранения, которому лишь антарктическое недружелюбие к микробам помешало получить фатальное заражение; он также, согласно судовому врачу, который его осмотрел, за последнее время внутривенно употребил две с половиной упаковки морфина, опять-таки тридцатилетней давности. Кавалер сказал, что он в одиночку отправился по льду от немецкой станции под названием «Йотунхайм», передвигаясь преимущественно ползком и не имея намерения куда-либо добраться, потому что не мог находиться рядом с телом человека, которого он убил выстрелом из пистолета. Как раз когда последние силы его покидали, ему случилось наткнуться на Аугустабург. Радиста второго класса Йозефа Кавалера забрали на базу ВМФ в бухте Гуантанамо, где он до самого Дня Победы находился под надзором психиатров и расследованием военного суда.

Заявление Кавалера о том, что он убил единственного обитателя немецкой антарктической базы примерно в десяти милях к востоку от хижины, где его нашли, было проверено и подтверждено, после чего, несмотря на определенные вопросы, вызванные его поведением и отношением к делу, младший лейтенант Йозеф Кавалер был награжден орденом ВМФ «За безупречную службу».

В августе 1977 года массивный кусок шельфа Филхнера, сорока миль в ширину и двадцати пяти в длину, откололся от материка и в качестве гигантского айсберга выплыл в море Уэдделла, забирая с собой как хижину, так и скрытые подо льдом останки немецкой полярной мечты милях в десяти оттуда. Данное событие положило конец потоку туристов в Аугустабург. Хижина Филхнера уже сделалась настоящей достопримечательностью, куда непременно заглядывали бесстрашные туристы, которые как раз тогда начинали бросать вызов забитому плавучими льдинами морю Уэдделла. Эти люди обычно вместе со своими гидами скрывались от ветра в ветхом строении, где с интересом осматривали груды пустых консервных банок с необычно старомодными наклейками эдвардианской эпохи, брошенные карты, лыжи и ружья, штативы с неиспользованными лабораторными стаканами и пробирками, замороженного пингвина, пристреленного для исследования, но так и не препарированного, а теперь стоящего вечным стражем как раз под портретом кайзера. Порой туристы размышляли на предмет устойчивости данного монумента к поломке, о достоинстве и пикантности, которые время способно придавать всевозможному человеческому мусору. Или их просто заинтересовывало, являются ли зеленый горошек и варенье из крыжовника в аккуратно расставленных на полках консервных банках по-прежнему съедобными, а также каковы они могут быть на вкус. Некоторые задерживались еще на мгновение, озадачиваясь загадочным рисунком, что лежал на рабочем столе. Выполненный цветным карандашом, задубевший от мороза и с трудом различимый из-за многократного складывания и раскладывания, этот рисунок казался работой ребенка. Там был изображен мужчина во фраке, вываливающийся из «брюха» аэроплана. Хотя парашют мужчины находился далеко за пределами его досягаемости, он тем не менее широко улыбался, наливая себе чашку чая из лихо несущегося вниз чайного прибора. Вид у мужчины был такой, словно он и ведать не ведал о своем затруднительном положении. Или ему казалось, будто у него есть целая вечность, прежде чем он вместе со своим чайным прибором со всего размаху грохнется оземь.

Собравшись разбудить Томми в школу, Сэмми обнаружил, что мальчик уже встал и примеряет перед зеркалом черную наглазную повязку. Вся мебель спальни, гарнитур от Левица — кровать, туалетный столик, зеркало и комод с ящиками, — имела морскую тематику. Задняя стенка комода была оклеена навигационной картой Дальних Берегов, латунные ручки ящиков имели форму штурвалов, а зеркало украшал крепкий канат. Наглазная повязка выглядела здесь не так уж неуместно. К тому же Томми пробовал корчить в зеркале зверские пиратские рожи.

— Уже встал? — спросил Сэмми.

Томми чуть было не выпрыгнул из пижамных штанишек — его всегда легко было испугать. Затем мальчик сдернул повязку с взъерошенной головы и, густо краснея, отвернулся от зеркала. Оба глаза были у него на месте — ярко-голубые, со слегка припухшими кромками век. Да и со зрением у Томми никаких проблем не имелось. Вот мозг мальчика представлял для Сэмми определенную загадку, однако зрение у него было в полном порядке.

— Не знаю, как все получилось, — сказал Томми. — Я просто взял и проснулся.

Он сунул наглазную повязку в карман пижамной курточки. Всю пижаму украшали тонкие красные полоски и крошечные синие орнаментальные щиты. Сэмми носил такую же, только с красными щитами и синими полосками. Идея принадлежала Розе. Она считала, что ношение таких парных пижам должно взлелеять ощущение связи между отцом и сыном. Как подтвердят любые два человека, когда-либо одевавшиеся в подобные пижамы, идея Розы работала с поразительной эффективностью.

— Весьма необычно, — заметил Сэмми.

— Я знаю.

— Обычно мне приходится взрывать динамитную шашку, чтобы тебя поднять.

— Да, правда.

— Как же ты в этом на свою маму похож. — Роза все еще нежилась в постели, погребенная под лавиной подушек. Страдая от бессонницы, она редко засыпала раньше трех-четырех. Зато когда она все-таки засыпала, поднять ее было практически невозможно. Так что задача провожать Томми по утрам в школу ложилась на Сэмми. — Если вдуматься, ты только в свои дни рождения рано встаешь, — продолжил Сэмми, позволяя прокурорской нотке закрасться в свой голос. — Или когда мы в поездку отправляемся.

— Или когда мне должны сделать укол, — с готовностью добавил Томми. — У врача.

— Ну да. — Сэмми обтирал плечом дверной косяк, стоя наполовину в комнате, наполовину в коридоре, но теперь он подошел, чтобы встать рядом с Томми. Испытав побуждение положить ладонь на плечо мальчику и оставить там ее увещевающую отцовскую тяжесть, он в конце концов просто сложил руки на груди и взглянул на отражение серьезной мордочки Томми в зеркале. Как ни мучительно было Сэмми это признавать, но он уже не чувствовал себя комфортно рядом с мальчиком, которого все прошедшие двенадцать лет был обязан звать своим сыном и с радостью это делал. Раньше Томми всегда был просто луноликим малышом, внимательным и послушным, но в последнее время, когда его мягкие каштановые кудри стали превращаться в черные проволочные петельки, а нос по собственной инициативе принялся отважно высовываться вперед, в чертах его лица начало скапливаться нечто, вскоре обещавшее развиться в откровенную привлекательность. Томми уже перерос свою мать и был почти одного роста с Сэмми. Он занимал в доме все больше объема, давил все большей массой, передвигался непривычными способами и отдавал незнакомыми ароматами. Сэмми вдруг стал обнаруживать, что когда Томми проходит мимо, он невольно слегка отступает, освобождая ему дорогу. — Послушай, у тебя на сегодня… ничего такого не запланировано?