Хотя нет, вспомнила Алёна, суть не в том. Алекс Вернер уверял, что за Лизу Петропавловскую выдавала себя совсем другая девушка. Она-то и взорвала мост.

Черт, какая глупость, что Алёна вчера ничего у него толком не спросила о той давней истории: постеснялась, время было позднее, а он все же человек, мягко говоря, немолодой, неловко его утомлять. Да и вообще, она была зациклена на истории с похищением журналисток. А ведь, если подумать, история, которая до сих пор жива в памяти немца, может быть куда более запутанной и интересной, чем попытки родственников Лизы Петропавловской «обезвредить» тех, кто может помешать увековечению памяти их «собственной» героини. Интернет навел, конечно, кое на какие размышления, но проверить их пока не представлялось возможным.

Утром Алёна ни о чем другом не могла думать, кроме как о том, удачной ли окажется ее маскировка: какой-то шанс столкнуться в музее с соседкой Раей Абрамовой имелся, и Алёна на всякий случай прилизала волосы с помощью геля и заколола их. А еще нацепила на нос очки (были у нее очки без диоптрий, которые придавали ей до тошноты занудный вид), надела мешковатый черный свитер, юбку до пят и туфли на низком каблуке. Сверху всего этого великолепия, по причине прохладного пасмурного утра, был еще напялен старый серый плащ чуть ли не до пола (в музее его пришлось сдать в гардеробную, и Алёна вздохнула с облегчением, уж очень он был страшен). Конечно, благодаря маскировке писательница наша, у которой вечно вились вокруг лица самые легкомысленные кудряшки на свете, носившая преимущественно обтяг, очень короткие юбки и гордившаяся тем, что всегда на каблуках, когда не в постели, преобразилась неузнаваемо. И все же Алёна беспокоилась. И вместо того, чтобы выспросить Алекса Вернера о событиях прошлого — такого больного для него прошлого! — она изображала из себя Штирлица, который готовится пойти на встречу с Мюллером. И вот теперь чувствует себя дура дурой…

— Спросите господина директора, знакомо ли ему такое имя — Елизавета Ховрина, — вновь заговорил по-французски Алекс, который твердо держался образа иностранца, и Алёна перевела.

Столетов нахмурился:

— Елизавета Ховрина? Нет, впервые слышу…

— А между тем, — резко заявил Алекс уже по-русски, — именно она взорвала вот этот мост! — И он ткнул пальцем в снимок, где был изображен Мезенск до войны. Тут же висело еще одно фото — Мезенск в развалинах («1945-й год», гласила подпись), а на месте очень красивого, мощного моста через реку Святугу — деревянное сооружение, явно наведенная наспех временная переправа.

* * *

Лиза кивнула сторожу Никите Степановичу на прощание и спустилась с крыльца ресторана. Что делать теперь? Зайти в ломбард, сообщить старику о том, что Венцлова в «Rosige rose» не будет, а она, Лиза, там больше не работает? Или лучше уйти сразу, без всяких объяснений (она почему-то была убеждена, что отец Игнатий ее не отпустит)? Нет, все-таки надо сначала забежать домой и собрать вещи, взять побольше чулок, которые можно будет менять на продукты, сложить их в невзрачный узелок, который не вызовет подозрений у патруля. И самой одеться следует как можно невзрачнее…

Она поспешила по дорожке, отчаянно молясь о чуде. Боже, сделай так, чтобы именно сегодня, сейчас отпустили из казармы Петруся! Боже, сделай так, чтобы удалось уговорить его уйти из Мезенска! Если он станет упираться, Лиза уйдет, конечно, одна, но… отпустит ли ее Петрусь? Может быть, лучше ничего не говорить ему, исчезнуть молча? Но хватит ли у нее сил оторваться от него?

Лиза с ужасом ощутила, что при мысли о Петрусе слабеет, тело словно огнем опалило. Плотское томление оказалось такой страшной пыткой, какой она не знала раньше. А ведь и в самом деле — не лгала она, признаваясь Петрусю, что никогда прежде… ни с кем и никогда до него… Ах, кабы можно было остаться с ним навсегда, на всю жизнь!

Нет, не остаться. Забрать его с собой…

От этих мыслей, от противоречивых желаний у Лизы разболелась голова, а глаза то и дело заволакивало слезами. Она изнервничалась, конечно, за прошедшие несколько дней, вот и ударяется в истерику чуть не каждую минуту! Утирая глаза, она не заметила, как едва не сбила с ног толстую тетку в розовой косынке, увязанной на голове пресловутым тюрбаном, и заношенном розовом… халате не халате, капоте не капоте — словом, в каком-то жутком грязно-розовом, затрапезном одеянии. Тетка, стиснув губы, натужно толкала перед собой тачку, доверху груженную мешками и узлами. Не обращая внимания на ее визгливые проклятия, Лиза вошла во двор и взбежала на крыльцо. Сунулась в свой пресловутый саквояж — и, только переворошив там все вещи, обнаружила, что ушла без ключа.

Проклятущие английские замки! Сколько раз Лиза захлопывала их раньше, дома, сколько раз опаздывала из-за этого в школу и институт, сколько раз ее ругала мама… Впрочем, и мама была точно такая же забывайка. Лиза отлично помнила, как однажды дворник пытался забраться в их квартиру через балкон, чтобы открыть дверь, и чуть не упал с третьего этажа. Тогда произошел ужасный скандал, и с тех пор мама безропотно позволяла ломать дверь всякий раз, когда кто-то забывал ключи.

Еще хорошо, что здесь первый этаж. Лиза подошла к окну, пошатала рассохшуюся раму и открыла-таки ее. Встав на завалинку и подобрав юбку, влезла в комнату. Распахнула шкаф, куда выгрузила несколько дней назад вещи, принесенные от фрау Эммы. Так… Вот этот большой клетчатый платок вполне сгодится, чтобы в него увязать все, что нужно унести. Сначала продукты…

Лиза шагнула было на кухню, как вдруг раздалось дребезжание оконного стекла и одновременно — громкий стук в дверь. Глянула в окно — и не поверила глазам, увидев за стеклом полицейского с винтовкой. Что за бред?

Кинулась к двери, распахнула ее — и в коридорчик вломилась давешняя тетка в грязном розовом капоте. За ней громоздилась фигура еще одного полицая.

— Попалась, воровка! — закричала тетка. — Держите ее, господа полицаи, я сама видела, как она влезла в окно!

— А ну, покажь аусвайс! — приказал полицейский, напирая на Лизу.

— Ничего не понимаю… — слабо простонала та. — Вы кто такие?

— Ты сама сначала скажи, кто ты такая! — надсаживалась тетка. — Я тут хозяйка всему, над всем домом, Наталья Львовна Пошехонская. Вы только поглядите, господа полицаи, — обернулась она к тем, всплескивая руками, — стоило уехать ненадолго, оставить на племянника дом и двор, как он развел тут ворья несчитаное количество! — И она зачем-то несколько раз ткнула пальцем в Лизу, как если бы та была не одна, а экземплярах, скажем, в десяти. — Несчитаное! — повторила Наталья Львовна с выражением. — А сам куда-то подевался. Квартира настежь отперта, заходи кто хочешь, бери что хочешь!

— Помолчи, тетенька, хоть минуту, — устало сказал полицейский. — А ты, девушка, аусвайс показывай. Есть у тебя аусвайс?

Лиза молча смотрела на него и думала: все, она погибла. Аусвайс-то у нее имелся, только он ведь выписан на имя Елизаветы Петропавловской, Лизочки, которую хозяйка, конечно, великолепно знала. И если она увидит аусвайс с фотографией одной Лизы, но с именем и фамилией другой…