– Но ты хотя бы успел увидеть его улыбку. И можешь прий ти к нему, – каждое слово давалось княгине все тяжелее, и последние слова ее были почти не слышны. – А я даже не видела его лица. Я могу только гадать… на кого он мог быть… похож.

Келаайи Таш'Найесх никогда не любила зиму, и после того, как ей исполнился двадцать один год, – более всего. Самые страшные события происходили зимой. И она помнила их, как будто они случились сегодня, хотя и пыталась забыть, будто их не было никогда. Она не хотела помнить, как не могли дождаться врача и некая страшная, растрепанная женщина, в которой не осталось ничего от нее, истошно кричала. Как князь Таш'Найесх нес ее по лестнице, и руки его были в крови от ее ночной рубашки, как укутывал ее ноги в одеяло…

Она помнила, как потом они сидели в темной комнате с опущенными шторами и не проронили ни слова – так у них появилась привычка молчать. В самые тяжелые эпизоды своей жизни они не проронили ни слова.

Она помнила его тихие клятвы, которые, взяв ее за руку, он говорил наутро. Она помнила собственные слова, которые произносила в ответ. Жалкие обещания, которые не выполнил ни один из них.

Они написали родителям, что это случилось уже три месяца назад и что они не нуждаются в их скорейшем приезде и помощи, – все потому, что молодая княгиня не могла никого видеть. Князь распорядился, чтобы не было могилы, ни на чужой земле, ни на их родных Островах. И супруги никогда более не говорили об этом и не обвиняли друг друга.

Но Келаайи знала, что Стайеш так и не простил себе этого. Поэтому он всегда находился рядом. До недавнего времени.

А Фойеренгер Алентанс был здесь. Он продолжал стоять на коленях. Долго. В глазах его пульсировала боль потери, и Ядовитая княгиня, слыша ее своим сердцем, думала о том, что у некоторых чувств нет срока давности. Есть среди нас люди, которые не забывают и не забудут никогда, такова их природа. Они на ступень выше нас, ибо мы бесчувственны и жалки в наших мелочных повседневных заботах. Но они – горделивые утонченные лебеди среди бестолково снующих гусей.

Наконец дыхание Хитреца выровнялось, а плечи распрямились. Княгиня Таш'Найесх почувствовала, что он готов ответить на вопрос, возникший у нее в тот момент, как она впервые увидела надгробия.

– Рядом с сыном… – по-прежнему тихо произнесла она. – Пустая могила?

– Да.

Фойерен, найдя откинутые в сторону костыли, поднялся с колен и смахнул с верхушек надгробий снег (плиты, как заметила Келаайи, были припорошены лишь немного, и это значило, что кто-то недавно посещал это место). Под скромной, лишенной всяких траурных изысков плитой могила месье Форентана Гесе пустовала, представляя собою лишь лживый кенотаф[96]. Но на мраморе было высечено имя, и в могиле должно было лежать тело. Тело того человека, который сейчас стоял рядом и звался то Хитрецом, то Фойеренгером Алентансом. Но кем бы ни был этот месье, он, несомненно, сумел откреститься от клятвы смертности, данной им при рождении, как и каждым, кто явился в этот мир из материнской утробы.

– Кто же вмешался в естественный ход событий? – спросила княгиня.

– Один именитый человек, – ответил Фойерен, не решаясь поначалу назвать его имя вслух. – И за услугу, о которой я не просил, он истребовал большую плату. И теперь за мое существование могут заплатить многие другие. Удивительно: разве я имею такую цену?

В тот момент вся его прежняя жизнь пронеслась перед глазами княгини Таш'Найесх. Она не видела картин – перед ней представали чувства, эмоции, мыслеобразы. Когда-то, не так давно, когда не существовало Фойеренгера Алентанса и никто не знал о Хитреце, Форентан Гесе был безоблачно счастлив.

В то время, когда его называли… Двоеликим?

* * *

Все, что когда-то сказал мне Хитрец, что я узнала сама, что было мною понято, прочувствовано или подслушано, – все складывалось в единую логичную картину, в коей фигурировали две жизни месье Алентанса: прошлая и настоящая.

Прошлая жизнь закончилась вместе с несчастным случаем, который унес жизнь его маленького сына – ярким летним днем, в самый его разгар, когда того никто не ожидал.

Восемнадцатого июня 884 года было воскресенье. Семья Гесе, пожаловавшая на пару деньков в крохотное селение Абри, задумала отправиться на конную прогулку. Супруги облюбовали залитый светом лес Ажите, что виднелся из окна их уютного дома и растянулся к северо-востоку от деревушки, и стартовали в одиннадцать утра.

Форентан был счастливый отец, семьянин, и он ехал в седле, ведь по воскресеньям они всегда катались на лошадях. Одной рукой Двоеликий держал поводья, а другой, чтобы тот не вывалился, ребенка.

Мадам Гесе держалась всего в половине шага от лошади мужа. Иногда, правда, она отдалялась на целую четверть мили; иногда, заглядевшись, оставалась далеко позади. Но чаще всего, особенно, когда они брали на прогулку сына, Кевюр ехала совсем близко: редкая мать доверит кому-либо безопасность своего ребенка.

Почти все время супруги Гесе говорили о чем-то – кажется, об одном из последних дел Чрезвычайной Полиции. Ведь с понедельника по субботу, с рассвета до заката, Форентан и Кевюр Гесе были полицейскими и исправно несли службу. Но с наступлением темноты они неизменно превращались в исполнителей под началом Жнеца.

Все его подельники называли себя «Стрелковым клубом», и, помимо Двоеликого и его жены, туда были вхожи Костолом, Арлетт и многие другие… В темноте они становились ловкими дельцами, и никто не мог узнать их.

Однако по воскресеньям Двоеликий и его супруга вели себя, как образцовая семья, вроде тех, что ходят по выходным с детьми в парки, по магазинам или в цирк. Они любили природу и всегда радовались погожим дням, ветру и зелени, как радуются погожим дням обычные люди с открытой и чистой душой.

Вскоре ездоков начал покалывать приятный солнцепек, по которому господа Гесе скучали после долгой зимы и слишком холодной весны.

– Если ты не будешь закрывать свое лицо от ярких лучей, у тебя появятся морщины! – произнес тем не менее Форентан, глядя на супругу с улыбкой.

Сегодня женщина, как то и ожидало от нее общество, облачилась в одеяние для конных прогулок – с широкой юбкой и приталенным корсажем. Но платье ее было дымчато-серого цвета, с примесью пастельно-желтого и латунного. Смелые тона объяснялись возрастом Кевюр: она была зависть как молода, а нежное лицо ее выглядело совсем юным.

Тонкие длинные брови, старательно прореженные пинцетом, отстояли от моды на естественность на тысячу лье, но Кевюр они походили более всего: ведь они скрывали широту лица. Глаза, небольшие, но пронзительные, природа окрасила в цвет серого шелка – самый светлый серый, который только можно себе представить. Нос с еле заметной горбинкой и тонкими крыльями точно выточил из мрамора именитый мастер. Приятно пухлые губы, бледные под стать всему лику, напоминали обесцвеченную амарантовую мадженту. Кремовая кожа отливала здоровым блеском, который более всего выдавал себя на невысоком лбу, и блеск этот нисколько не возбранялся в обществе.