— Тебе все равно, правда? — сказала Хонор, и ее голос снова вдруг стал нормальным. — Ты по-прежнему ненавидела Роуз!

— Не будь смешной, — отрезала Адель. — Конечно, мне не все равно. Я не ненавидела ее. Возможно, я не всегда была в состоянии забыть некоторые самые неприятные наши с ней эпизоды. Но я простила ее. Она мне нравилась. Я даже могу сказать, что полюбила ее. Я именно об этом и хотела поговорить с тобой, черт побери. Тебе не приходило в голову, что у меня может возникнуть чувство вины? У тебя нет монополии на чувство вины, знаешь!

После этих слов Адель кинулась прочь из дома, слишком рассерженная, чтобы продолжать.

Она действительно чувствовала свою вину, и ей было очень жаль, что она не успела сказать Роуз, как она рада, что мать вернулась в ее жизнь, и как много она стала для нее значить. И ей было до горечи стыдно, что хотя она и оплакивала Роуз и Эмили, при этом не могла сдержать радости, что Майкл в конце концов оказался ей не братом. Что она за человек, если в такой момент может думать только о себе!

Она несколько часов бродила вокруг и почти все время плакала. Когда она наконец вернулась домой, Хонор была больше похожа на себя — грустная, немного не в себе, она уже не вела себя как сумасшедшая и не замыкалась на своих чувствах.

Утром Хонор надела то же самое черное платье и шляпу-колпак, в которых была на похоронах Фрэнка более двадцати лет назад. Адель не знала, что она сохранила эти вещи, потому что они были упакованы в коробку, которая лежала под ее кроватью. Адель догадалась, но не осмелилась спросить, чтобы получить подтверждение, что Хонор специально сшила это платье к возвращению Фрэнка из Франции, потому что оно было элегантно присобрано в талии и его украшали связанные вручную кружевные воротник и манжеты. Оно было выкрашено в черный цвет, но она догадалась, что изначально оно было голубым, и было просто чудом, что оно все еще хорошо сидело на ней.

Майлс принес Адель платье и шляпу Эмили, потому что у нее не было ничего подходящего из одежды. По иронии судьбы она вспомнила, как однажды восхищалась этим платьем, когда гладила его для Эмили. Тогда оно было в самой моде — льняное, с простроченными деталями, доходящее до половины икр, с подбитыми плечами, вырезом-лодочкой и широким поясом. Шляпка была маленькая и с вуалью, и Эмили всегда носила ее, приколов сбоку искусственную розу.

— Роуз ты бы понравилась в этом, — сказала Хонор срывающимся голосом, когда Адель вышла одетая из спальни. — Она бы сказала, что ты выглядишь, как кинозвезда.

У Адель на глаза навернулись слезы, потому что она очень хорошо помнила, как Роуз живо интересовалась гардеробом кинозвезд. Даже переезд на болота не смог окончательно положить конец ее любви к роскоши. И ей показалось очень кстати, что она одета по вкусу матери.

Это была прекрасная, трогательная служба, и церковь была набита битком. К удивлению Адель, больше людей пришло проводить Роуз, чем Эмили. Хонор часто писала в своих письмах, что Роуз все любили и когда они ходили в Рай вместе, то не могли пройти по Хай-стрит, чтобы кто-нибудь не остановился с ней поболтать. Адель всегда относилась к этому с цинизмом, представляя себе, что это просто сплетницы, надеющиеся выудить какую-нибудь информацию, но, как и во многих своих упорных представлениях о матери, в этом случае она снова ошиблась.

Во дворе церкви к Адель подошли несколько женщин, они говорили о Роуз тепло и явно были искренне расстроены ее смертью. Их короткие рассказы все были в одном духе: они рассказывали, какой она была примечательной женщиной, веселой и живой, забавной и приветливой. Еще они рассказывали, как она гордилась дочерью и какой всегда была оживленно-взволнованной, когда Адель приезжала домой в отпуск.

Может быть, если бы эти друзья и знакомые приняли приглашение Майлса вернуться в Хэррингтон-хаус, Адель смогла бы остаться, но они явно почувствовали классовую и социальную пропасть, когда увидели толпу старых друзей и родственников Эмили, устремившихся в большой дом.

Адель хорошо это чувствовала. Ближайшие друзья Эмили безусловно знали, какую роль играла Роуз в ее жизни в последнее время, и, вероятно, захотели бы поговорить с Адель и с бабушкой. Но жена Ральфа и его сестра Диана смотрели на нее с презрением. Для них она была просто девушкой с болот и бывшей служанкой-выскочкой.

Все время, пока Адель шла до реки, она плакала. О Майкле, который скоро получит письмо с сообщением о смерти матери. О Майлсе, который лишился Эмили тогда, когда она наконец стала ему другом, и о Хонор, которая считала себя ответственной за все и за всех.

Но кроме слез о тех, кого она любила, она прежде всего плакала о матери. Если бы только у них было больше времени!

Почему она никогда не говорила Роуз, что стала гордиться ею, что ждала, когда снова увидит ее? Что она смеялась, читая ее письма, что она чувствовала тепло внутри себя, зная, что Роуз заботится о бабушке, и что прошлое уже не имело значения?

Ей было стыдно, что она никогда не пыталась поговорить с Роуз о Памеле и воспоминаниях о ней, о ее чувствах к Джиму Талботу и о том, где она была все эти годы после психиатрической больницы. Адель всегда хотела это знать, не для того, чтобы обвинить или осудить, но просто чтобы у нее была полная картина о матери.

Роуз помогло бы, если бы она знала, что небезразлична дочери, и Адель не сомневалась, что Роуз рассказала бы самые неприятные эпизоды с присущим ей самоуничижительным юмором. Сейчас Адель поняла, что это было одной из самых привлекательных черт в характере ее матери. Она не боялась признать свои ошибки, и когда она что-то рассказывала, то описывала персонажи так ярко, что они были понятны слушателю так же хорошо, как и ей. Она всегда заявляла, что интересуется только собой, но ее понимание своих недостатков и недостатков других свидетельствовало о том, что это не совсем так.

Пусть она была с серьезными пороками и уж точно не святой, но она доказала, что способна быть честной, доброй, преданной и храброй. Адель было очень жаль, что она тогда была недостаточно взрослой, чтобы забыть о старых обидах и увидеть все хорошее в Роуз. Прежде, чем стало слишком поздно. Открыв дверь в коттедж, она пошла в спальню. Она всегда считала эту комнату своей, но сегодня она очень хорошо осознала, что это была первая комната Роуз — и последняя. Она открыла платяной шкаф и понюхала. В шкафу пахло лавандой, и она вспомнила, как бабушка говорила, что Роуз всегда любила этот запах, даже когда была еще маленькой девочкой, и набивала маленькие подушечки высохшими головками цветов.

Адель провела рукой по платьям. Почти все они были довоенными, ярко-розовыми, красными и изумрудно-зелеными, говорившими о том, что Роуз всегда любила быть на виду.

Бабушка однажды сказала, что она была точно такой же, как в молодости, что не любила условностей и правил. Она тогда пошутила, сказав, что отец Адель, наверное, был довольно трезвомыслящим человеком, потому что было непохоже, чтобы Адель унаследовала от Хонор и Роуз необузданный нрав.

— Как бы я хотела быть чуть более необузданной, — пробормотала она себе под нос, взгрустнув. Это всегда было невозможно, потому что бедность, экономический спад, а потом война сформировали в ней осторожность и рассудочность. — Когда закончится война, я отпущу себя, — пообещала она себе. Она не осмелилась высказать надежду, что они с Майклом могли бы снова быть вместе, потому что хотя сейчас на их пути уже не было никаких препятствий, возможно, она причинила ему такую боль, что его любовь умерла.