Ботик и Яр сошли с пригородной электрички на станции Хотьково. Их встретил Гриша и повел по улице Калинина, минуя переулки Чапаева, Фрунзе, Щорса, Лазо, Островского – до улицы Дальняя. Там, где Дальняя соединялась с улицей Буденного (о, хороший знак! Приветствуем, Семен Михалыч… – подумал Ботик), в тупике, на самой окраине отдельно стоял неприметный панельный дом, одноэтажный, с кровлей из шифера.

На двери была табличка «НИИ Цитологии и органических веществ АН СССР. Лаборатория криобиологии». Возле крепко сколоченного деревянного крыльца качались на ветру золотые шары.

Гриша позвонил, дверь тут же отворилась, и на пороге показался Лозино-Лозинский, загорелый, со шкиперской бородкой и в очках, сразу видно, профессор, подумал Ярик.

Аркадий Яковлевич провел гостей в дом, согнал кота со стула и усадил на него Ботика. Боря окинул взглядом комнату – микроскопы, мензурки, колбы, столетник и герань на подоконнике, – вздохнул и начал свой рассказ.

– Дело весьма деликатное, – сказал Ботик. – У меня заболел друг, дорогой мне человек, товарищ детства. Жизнь надолго нас разлучила, революция, Гражданская война, годы и годы скитаний, оба прошли огонь, воду и медные трубы, – Боря улыбнулся, – кстати, о медных трубах, он – музыкант.

– Великий музыкант, – с жаром добавил Ярик, – трубач и кларнетист – Иона Блюмкин, может быть, вы слышали? Им восхищался в Америке сам Луи Армстронг!

– Но не это главное, – сказал Ботик. – Он Человек, понимаете? Представитель опаленного поколения, переживший многие беды, и все же – в условиях тяжких времен – сохранивший чистоту души, бодрый дух и любовь к жизни…

Из окна чуть поодаль виднелся то ли гараж, то ли ангар с круглой крышей, покрытой оцинкованной жестью, сиявшей на солнце. Ботик зажмурился.

– Вы вместе воевали? – спросил Аркадий Яковлевич, растроганный стариковской дружбой.

– Нет, – сказал Ботик. – Я готов поведать вам его судьбу, но, сколько бы мы ни сказали, – будет слишком мало для Ионы Блюмкина. Важно одно: как его ни месило время, этот человек никогда не принадлежал к тем, кто увеличивает мировой хаос вместо того, чтобы уменьшать его.

Ярик с гордостью посмотрел на деда, который своими душевными свойствами, приятной наружностью и разумными речами заслуженно пользовался благоговейной любовью всей родни.

– Должно быть, вы догадались, что нас привело к вам, уважаемый профессор, – достойно произнес Ботик. – Клянусь, мне бы и в голову это никогда не пришло, если бы не Гриша. Он нам такого порассказал, вот мы и подумали – вдруг вы и правда обнаружили лазейку? Открыли щелочку в будущее, куда можно ускользнуть от неумолимой смерти?

– Польщен вашим доверием, Борис Филаретович, – сердечно ответил Лозино-Лозинский, сделав знак Григорию поставить чайник. – Надеюсь, оно еще больше укрепится, если вы узнаете, что в своем завещании я прошу подвергнуть криоконсервации меня лично. Замораживание человека стало бы грандиозным шагом в развитии крионики, не меньшим, чем полет человека в космос! Алексей Валерианович Гранатов, мой учитель, всю жизнь шел к тому, чтобы в любом уголке Советского Союза можно было бы своевременно и без потерь физиологических функций замораживать безнадежно больных людей, отправляя их в будущее.

– Значит, Иона станет первым? – с волнением спросил Ботик.

Разумеется, его обуревали сомнения, не авантюра ли это безумного мечтателя? Хотел бы он сам быть замороженным и отправленным в какое-то неведомое будущее? И когда оно наступит? И что за жизнь будет тогда? И почему – если все так заманчиво, ни один не отважился в нашей советской стране пуститься в это обнадеживающее путешествие? Только за рубежом…

– А вы знаете, он же хотел заморозить Ленина! – вдруг сказал профессор, будто отвечая на вопросы, роившиеся в Бориной голове. – Алексей Валерианович верил: недалеко то время, когда будет возможно вылечить мозг Владимира Ильича, возродить его к деятельности на благо человечества. Вы, Борис Филаретович, рассудительный человек, так ответьте, что лучше: смерть и тлен или все-таки надежда, что ты будешь дальше руководить страной и способствовать ее процветанию?

– Некоторые считают, – мягко заметил Ботик, – что дело это, может быть, перспективное, но не совсем респектабельное…

– Ах, нереспектабельное! – покачал головой профессор. – А то, что теперь открыто для обозрения, – лучше? – спросил он, понизив голос. – Строго между нами, Борис Филаретович, думаю, ваш внук понимает, что это приватная беседа? Никакого тела Ленина там нет, я как специалист вам говорю: сохранилось порядка десяти процентов, все остальное давно заменено. А тут бы целехонький Ильич лежал в дьюаре и чуть ли не дышал! В тумане, в парах жидкого азота. Это было бы захватывающее зрелище. Великий вождь и учитель – на пути в светлое будущее, о котором он так мечтал!

– Вы мне это не рассказывали, – удивленно сказал Заровный.

– Мало кто слышал об этом, – сказал Аркадий Яковлевич, – но если бы Гранатову позволили заморозить Ильича, ваш Блюмкин присоединился бы к Ленину. …Вот здесь, да какой – здесь! В огромном Институте крионики, где-нибудь в Иркутске или в Новосибирске, выстроились бы ряды серебряных дьюаров, во главе которых высился бы платиновый дьюар Ильича, – такие виделись Гранатову перспективы. Но это время придет. Оно уже приходит…

На Рождество Ангелина доставала из-за комода складную картонную ель, и они ее наряжали – тайком: это считалось буржуазной затеей и запрещалось, как поповский пережиток. Только с тридцать шестого года разрешили ставить елку, если, конечно, празднуешь советский Новый год, а не устарелое Рождество. Об этом официально объявили в газете «Правда».

Ангелина «Правду» не читала, так что ужасно перепугалась, услышав стук в дверь, когда в рождественский вечер (Пресвятая Дева Мария, еще и по католическому календарю!) они уселись за праздничный стол, елка наряжена, под елкой подарки, включили радиолу, поставили пластинку – Энрико Карузо или Беньямино Джильи. (Даже такие у нас были запрещенные певцы, как Петр Лещенко и Вадим Козин, об этом не стоит, наверно, писать, Гера добавляет осторожно.)

Полная безрадостных предчувствий, Ангелина отправилась встречать незваного гостя, подозревая, что явился участковый и теперь начнется канитель из-за ее картонной ели, кто-то мог заметить цветные огоньки в окне и сообщить милиционеру.

На пороге стояли двое мужчин в штатском. Один предъявил красную книжицу:

– Здесь проживает Ангелина Беккер?

– Да. Это я, – ответила она.

– Ваши документы? Вы являетесь гражданкой Германии, так? Вот вам предписание вернуться в Германию. Борис Филаретович в курсе. Он ведь вам не муж? Вы у него работаете по дому, следите за хозяйством…

– …А дети? – спросила она, обомлев.

– Что – дети? Дети – граждане СССР, в нашей стране о детях заботятся как нигде в мире, можете не волноваться, они без присмотра не останутся. Вам две недели на сборы. Явитесь в управление, получите все бумаги, паспорт и билет до Берлина…