Синий сумрак заливал комнату, Ангелина молча сидела на стуле, смотрела на окна соседних домов, не понимая, как можно вдруг собраться, оставить ребят и уехать в Германию.

Вдруг зазвонил телефон. Боря знал: Ангелина, конечно, празднует Рождество, и заволновался, решил позвонить.

– Ни в коем случае! – сказал он. – Никуда не ходи, жди меня, я скоро приеду!

Иона провожал Ботика, чувствуя, что эта разлука будет такая же долгая, а может, и вечная. Друзья обнялись на прощанье.

– Хочу домой, – сказал Блюмкин. – Нет сил, как хочу домой, к своим, в Витебск.

– Не дури, – твердо сказал Ботик.

– Знаешь, – Иона будто не слышал, он разговаривал сам с собой, и мысли его витали далеко отсюда, – когда я вспоминаю папу, я чувствую запах сосновой древесины и вижу, будто стою на его пороге, как легко он и ловко орудует стамеской…

– Иона! – звал друга Ботик. – Послушай!..

– Хочу поехать с тобой, – твердил Иона, – а что? Поехали бы вместе в Витебск. Мои ждут меня, мама все глаза проглядела, какой бы я им сыграл джаз, собрал бы оркестр, устроил гастроли по всем городам!

– Это неблагоразумно, – сказал Боря.

Однако никто из смертных не бывает всякий час благоразумен, любил говаривать скрипичный мастер Феррони, оправдывая маленького Зюсика в глазах разгневанного Шломы. – Nemo mortalium omnibus horis sapit…

Незабываемыми были гастроли в солнечном Магадане, в северных колымских краях, на приисках и рудниках Чай-Урьинской долины – в метель, по колено в сугробе в легоньком пальто, замотанный ветошью, словно заблудший ангел, Иона трубил бредущим с лопатами и кирками по этой ничейной земле бытия блюз «На всю оставшуюся ночь», которым провожала его на пристани Дот Сламин Белл со своим духовым оркестром, пока пароход не скрылся в тумане. И с удивлением обнаруживал, что любое танго, блюз и фокстрот, при острой необходимости, плавно превращается в марш.

Кажется невероятным, как только Стожаров успевал записывать превратности судьбы, суровые будни войн и революций, обстоятельства бурь, кораблекрушений, авиа- и автомобильных катастроф, когда невзгоды, потери и нужды швыряли его, словно бочку в бушующем море. Нет, у него все занесено в блокнотик, на лист календаря, помечено на обороте прокламации – почерком беглым, ветвистым, корявым, кучерявым, убористым, в зависимости от степени тяжести передряги, и помещено в тетрадочку, разбухшую от вложенных листков.

«Октябрь 1925 г. Агит-облёт по станицам на самолете Добролета «Моссовет». Вылетев из Армавира, кружили над Каменным Бродом. Жирный туман поднимался к небу. Летели на восток в село Благодарное. В такой глухой угол, где даже паровоз никогда не гудел, сквозь тучи прорвался самолет, затрещал пропеллер! Пение «Интернационала», приветственные речи, пробные полеты… Так же в Голодаевке, в Медведовской, Каменнобродской. Теперь нас ждут александровцы! Внизу знамена и тысячи точек… Мы плавно спускаемся, мчимся по буграм степи, вдруг треск, пропеллер в землю, хвост в небо, удар – и нас подбросило головой в потолок. Снесло шасси, лопнул лонжерон. Руководитель перелета Дальский с синяками под глазом и на лбу, корреспондент Мержанов с ушибом головы, у меня – ничего! Выступил с речью о наступившей эре воздушного флота, аэрофикации всей страны: «Трудовой народ, строй свой воздушный флот!» Село решило пятьсот рублей отдать Добролету!»

И прилагается инструкция:

«…После взлета необходимо следить за колесами и, если колесо останется на земле или оторвется в воздухе, нужно поставить в известность об этом летчика…»

Одержимый правдой, шел Макар по разоренным аулам Карачая, Черкесии, Кабарды, тщательно регистрируя на клочках, что отдельные работники и советы пускаются в военные походы за провизией под флагом интенсификации хлебозаготовок, за день проводят сплошную коллективизацию аулов, обирая не только середняков и кулаков, но и бедняков обдирают как белку, чтобы карьеру себе на этом нажить и орден получить. «Непредсказуемость боевых действий отрядов продовольственной армии, – пишет Стожаров, – рисует советскую власть на Северном Кавказе в облике прожорливой египетской саранчи».

– Папка думал, его в порошок сотрут, – говорила Стеша, – доносы на него летели в Москву, сыпались выговоры: «вождизм», «идеологические промахи», «утеря классовой бдительности», «дешевые заигрывания с несознательной частью молодежи», «пьянство и порочащие связи» – это когда он бросил маму и женился на Иларии (кроме «нэпмановки», Панечка звала соперницу «белой генеральшей»).

Но, как десница божия, спасла его от падения в бездну статья отца народов в газете «Правда» второго марта 1930 года «О перегибах». Стожарова убрали с поста секретаря Северо-Кавказского края, обвинив его в «космополитизме», который заключался в том, что слишком много внимания он уделял своим цыганам. А тут еще немцы из колонии Гнаденбург, он же колхоз имени Карла Маркса!

Написали ему в Северо-Кавказский краевой исполком гражданки Каролина Карловна Зингер, Бабета Адамовна Зингер, Лина Адамовна Зингер:

«Происходим мы из трудовых хлеборобов колонии Гнаденбург, за всю нашу жизнь и нахождение в колонии никто из наших мужей не служил ни одного дня ни одной власти, кроме власти Советов, а забрали их непонятно за что. Они всего лишь мельницу построили, мололи зерно, всё его сдавали колхозу, ни зернышка не утаивали…» Под письмом триста шестнадцать подписей немецкого общества, попавшего под большевистский трактор.

И хотя Макар не был образцом благоразумия и добродетели, все же он всматривался в людскую толщу, чтобы не подавить лишнего, старался разобраться в несправедливом аресте братьев Готлиба, Генриха, Фридриха, арестованных ОГПУ и отбывающих наказание в Усевлоке на станции Пинюг Пермской ж.д.

Три брата Зингера были первыми сжатыми колосками, а потом полегли они все, когда пришла новая война. Нет теперь этой колонии, этого колхоза, называется место Виноградное, ни одного немца не осталось там, в конце 1941 года все были высланы в Казахстан, в открытую степь, выжженную солнцем, присыпанную снегом, засеянную смертью.

Боря вернулся, нарушив главную заповедь работника Торгпредства: не получил официального разрешения покинуть США, самовольно купил билет и, преодолев тысячи километров, примчался в Москву. В течение двух дней он оформил официальный брак с Ангелиной (в НКВД на него лежал донос, что Таранда Б.Ф. партбилетом старого большевика прикрывает немку) и вместе с ней явился в Наркомат внутренних дел. Будучи законной женой, она получала право на гражданство СССР, и ее уже не так просто было выдворить в гитлеровскую Германию, где Рейх не щадил заблудших сородичей, тем более высланных из коммунистической страны на верную погибель. Однако всю войну Ангелину держали на прицеле.

Весной сорок второго года на берега Сырдарьи явился к ним падший ангел в штатском с вестью, что в Лейпциг едут надежные люди, готовые помочь связаться с ее семьей. Он был так сердечен и дружелюбен: напишите им письмо, ласково уговаривал, мы передадим…

И хотя в Лейпциге у нее остались мама и сестры, так болела за них душа, Ангелина ответила: