– О чем же вы думали? Вероятно, новый план наступления на Берлин! – заметил я иронически, предполагая, что его занимают обычные думы.

– Нет, не об этом… Я вот смотрю на все эти книги, рукописи, – он указал при этом рукой на шкафы, – и думаю: кому все это достанется после моей смерти, и будут ли когда-нибудь обнародованы все мои труды и заметки…

– Что это у вас такие грустные думы! – возразил я. – Вы еще будете жить да жить… Помирать вам нельзя – вы нужны для армии и России…

– Нет, – перебил он меня, – я предчувствую, что проживу недолго… И что тогда будет с ними?

– А ваши сестры! В случае, не дай Бог, вы умрете – все это, конечно, будет ими обнародовано. Это в их же интересах… Да, впрочем, что об этом говорить преждевременно. Вам придется еще долго прожить!

– Нет, не говорите – я, наверное, скоро умру! – снова задумчиво и тихо проговорил генерал.

– Это у вас такие мысли лезут в голову от сидячей жизни да от деревни! – сказал я.

– А знаете, что я думаю, – перебил меня Михаил Дмитриевич. – Я думаю совсем поселиться в деревне.

Я невольно рассмеялся.

– Не с вашей натурой, ваше высокопревосходительство, в деревне жить. Наконец, что же вы будете делать здесь?

– Как что – буду хозяйничать!

– Да какой же вы хозяин! Ведь вы сами же говорили, что ничего не понимаете в хозяйстве! Разве, как Суворов, станете петь на клиросе и звонить в колокола…

Михаил Дмитриевич снисходительно улыбнулся.

– Ничего, похозяйничаю – научусь!

Затем разговор перешел незаметно на немцев…

– Терпеть я их не могу, – говорил Михаил Дмитриевич. – По-моему, они хуже жидов! Меня больше всего бесит наша уступчивость этим колбасникам. Даже у нас, в России, мы позволяем им безнаказанно делать все что угодно. Даем им во всем привилегии, а потом сами же кричим, что немцы все забрали в свои руки… Конечно, отчего же и не брать, когда наши добровольно все им уступают, считая их более способными… А они своею аккуратностью и терпением, которых у нас маловато, много выигрывают и постепенно подбирают все в свои руки… Право, я бы их перевешал всех! А все-таки нельзя не отдать им справедливости, нельзя не уважать их, как умных и ловких патриотов: они не останавливаются ни перед какими препятствиями, ни перед какими мерами, если только видят пользу своего фатерланда[282]. Наша нация этим истинным и глубоким патриотизмом не может похвалиться!

Нет у нас таких умных людей, таких истинных патриотов, как, например, Бисмарк, который высоко держит знамя своего отечества и, в то же время, водит на буксир государственных людей чуть не всей Европы… Самостоятельности у нас мало в политике! Ненавижу я этого трехволосого министра-русофоба, но, вместе с тем, и глубоко уважаю его, как гениального человека и истого патриота, который не задумывается ни перед какими мерами, раз идет вопрос об интересах и благе его отечества… Вот бы нам побольше людей с таким твердым, решительным характером!

На другой день, часов около одиннадцати, Скобелев позвал меня к себе.

– Пойдем в церковь и помолимся Богу за моих покойных родителей, – сказал генерал.

Мы вышли из дому и через минуту вошли в церковь. Обедня уже началась, народу было довольно мало. Церковь была довольно просторная, прекрасно устроена, изящно, даже богато. Видимо, Михаил Дмитриевич не жалел денег на украшение храма в своем селе. Отец и мать Скобелева были похоронены рядом в зимнем отделе церкви. По окончании обедни отец Андрей начал служить панихиду перед могилами родителей знаменитого русского генерала. Михаил Дмитриевич был серьезен, сосредоточен. Он опустил голову на свою могучую грудь, и какая-то тяжелая дума лежала на этом умном, задумчивом челе, на глазах виднелись даже слезы.

Под грустную молитву священника и монотонное пение певчих невольно задумался и я. Вспомнилась мне симпатичная личность покойницы (Ольги Николаевны) и те хорошие минуты, которые я проводил в ее обществе в Константинополе, Адрианополе и Петербурге. Промелькнула в моей памяти и отвратительная личность ее убийцы – моего соратника, сотоварища. Воображение невольно рисовало ту страшную картину, когда этот добрый гений пал под ударами кинжала ею же облагодетельствованного изверга, пал в центре Болгарии, среди признательного народа, за счастье и свободу которого с таким самоотвержением дрался ее доблестный сын… Покойного Дмитрия Ивановича я знал мало, и потому все мысли мои во время заупокойной молитвы были сосредоточены на матери дорогого мне человека. Наконец панихида кончилась, мы приложились к кресту.

– Пойдемте, Петр Архипович, – обратился ко мне Скобелев, – я вам покажу место, которое я приготовил себе для вечного упокоения…

Ничего не подозревая, я последовал за генералом. Мы вошли в летнее отделение церкви и подошли к левому клиросу. Недалеко от стены в полу устроена была каменная плита.

– Поднимите-ка ее! – обратился генерал к двум сторожам, указывая на плиту.

Последние с трудом приподняли тяжелый камень…

– Вот и моя могила! – произнес печально Скобелев, заглядывая в темный, холодный склеп. – Скоро придется мне здесь покоиться!

– Ну, положим, далеко еще не скоро! – отвечал я, немало удивленный этими мрачными мыслями генерала, которые, впрочем, он высказывал уже не раз по приезде в Спасское.

– Нет, дорогой Петр Архипович, – ответил генерал, все продолжая упорно смотреть внутрь этого страшного, мрачного жилища, – я чувствую, что это скоро будет. Скоро мне придется лежать в этой тесной могиле… Какой-то внутренний голос подсказывает мне это!

Это постоянное напоминание о смерти Михаилом Дмитриевичем крайне дурно действовало на меня, и я даже несколько рассердился на генерала.

– Что это вы все говорите о смерти! – сказал я недовольным голосом. – Положим, это участь каждого из нас, но вам еще слишком рано думать о могиле… Только напрасно смущаете других. Ведь никто вам не угрожает смертью!

– А почем вы знаете. Впрочем, все это чепуха! – прибавил он быстро.

– Конечно чепуха! – согласился я.

В это время к нам подошел отец Андрей.

– Батюшка, – обратился я к нему, – вот Михаил Дмитриевич показывал мне свою могилу, которую приготовил спозаранку. Это, положим, ничего еще. Но грустно то, что генерал очень часто говорит про свою смерть!

Священник, видимо не ожидавший последней фразы, посмотрел удивленно и внимательно на Скобелева, а затем медленно ответил:

– Что ж, все мы под Богом ходим, на все Его святая воля. Невозможно знать, что будет через час, не то что завтра! На все Его воля!

– Так, отец Андрей, так, – живо сказал Михаил Дмитриевич, – я с вами вполне согласен… Ну а как нравится вам церковь, Петр Архипович? – продолжал он, очевидно желая переменить тяжелую тему разговора.