— Чья мама пришла? — нетерпеливо спросил я, когда он вернулся.

— Твоя, — тихо ответил Павлик. — У меня еще не скоро придет…

Я побежал к себе. Мама стояла посреди комнаты и развязывала платок, в воротнике и даже в волосах у нее блестел тающий снег. Я прижался к маме и уткнулся лицом в пальто, от которого пахло зимой.

— Простудишься, сынок, — сказала она, — я с мороза.

Она сняла пальто и встряхнула его. На пол посыпались холодные брызги.

— На улице такая вьюга, что ничего не видно.

— Мама, — вдруг сказал я, заглядывая ей в глаза, — поедем в Одессу.

— В Одессу? Зачем?

— Ну, жить, — быстро заговорил я, удивляясь, как эта простая мысль раньше не появлялась у меня. — Поедем! Там море. И вьюги нет, тепло. Сядем и поедем, а?

— Дурачок ты, Андрейка, — усмехнулась мама. — Ты думаешь, это так просто? Сели и поехали…

Мама села на кровать и посадила меня рядом, обняв за плечи.

— Ты же знаешь, что Одесса разрушена, — говорила она. — Столько времени там хозяйничали фашисты. Люди из фронтовых городов наоборот ехали сюда, чтобы спастись от войны. Многие остались без жилья… И такие, как ты, ребятишки… А в море плавают мины…

Да! И как я раньше не подумал об этом! Ведь я знал о боях под Одессой и Севастополем. Я видел раненных матросов на улицах нашего города. Их привозили в госпиталь, где работала мама.

И вместо солнечного пляжа, где играют загорелые мальчишки, мне представилась другая картина: черные развалины, дымящиеся танки, воронки на мостовых. Все это было хорошо знакомо по многочисленным кинокадрам.

Одесса, Севастополь… Ночной разрушенный город без огней. Четкий шаг патруля по треснувшим плитам. А там, где мерцает море, бесшумно скользят смутные силуэты боевых кораблей. Вот взметнулся стремительный луч прожектора, скользнул по морю, по городу, по черной стене полуразрушенного дома. На стене плакат, тот самый плакат, который я видел на почтовых открытках, на домах, в газетах. На плакате женщина прижимала к себе ребенка, пытаясь укрыть его от плоского штыка с черной свастикой. Он был близко-близко, неумолимый стальной штык — острый, холодный, скользкий. Мне казалось, что он втыкается в меня. «Воин Красной армии, спаси!» — звала крупная надпись… И воины шли спасать. Я не плакал, как мама, когда в сорок третьем уходил с комсомольским батальоном на фронт мой брат Саша. Как ушел отец, я не помнил…

— Мама, от Саши письма не было? — спросил я.

— Нет пока. Но скоро получим обязательно, — поспешно сказала мама, и я понял, что она боится думать иначе.

В эту ночь я долго не мог заснуть. За окном шумел ветер, дергал ставни. Дребезжало стекло.

— Мама, — позвал я.

— Что, маленький, почему ты не спишь? — сразу отозвалась мама, и я понял, что она тоже не спала.

— Зачем в море плавают мины?

— Чтобы немецкие корабли не подошли к берегу.

— А наши? Они ведь тоже могут взорваться.

— Наши моряки знают все проходы. Спи, сынок…

Когда, наконец, стали слипаться глаза, я снова услышал мамин голос:

— Кончится война, Андрейка, мины выловят. Снова будут плавать в море белые яхты. Тогда мы с тобой поедем к морю. А пока спи.

На улице гудел ветер, свистел в проводах, выл в трубах. Я слушал голос ветра и думал, что зря люди не любят это дикое завывание. Мне нравились сила и стремительность ветров.

«Спи-и, спи-и, — свистел ветер, — спи, Андрейка. В мире идет война. Штормы гудят над морями. Они срывают с якорей мины. Какие уж там проходы среди плавучих мин? На них гибнут и немецкие, и русские корабли. Но война кончится, скоро кончится. Снова появятся в море белые паруса яхт. Ты поплывешь далеко-далеко, по всем океанам. Ты увидишь острова, заросшие пальмами, тропические и полярные страны, зеленые горы, и джунгли, полные удивительных зверей. Ты познакомишься с моряками всего мира. Все на свете узнаешь, все увидишь. Уви-и-и-дишь…».

Черная шкатулка

К утру вьюга утихла. Под окнами намело сугробы, ветки тополя гнулись под тяжестью снега. Снеговые подушки лежали на карнизах, на столбиках палисадника, на печных трубах. Солнце плавало в молочных облаках.

Днем я взял санки и вышел на двор. Там я увидел Павлика. Он сидел на верхней ступеньке приставной лестницы, которая вела на чердак.

Павлик запустил мне снежком по шапке и сказал:

— Андрейка-канарейка, хочешь, я скажу тебе интересную вещь?

— Скажи.

— Только не сейчас. Вечером.

— Скажи сейчас, Павлик, — заинтересовался я.

— Нет, сейчас не буду.

— Ну и не надо.

Я хотел обидеться, но тут увидел, что у Павлика через плечо на шнуре висит портфель.

— Ты из школы?

— Ага.

— А почему здесь сидишь? А, я понял: ты двойку получил и боишься, что влетит.

— Двойки не получал. Просто свежим воздухом дышу.

Он привстал и прыгнул в сугроб, увязнув по пояс.

— Вот теперь уж все равно влетит. За то, что вывалялся в снегу, — заметил я.

— Не влетит. Мамы нет дома, она сегодня опять с утра до последнего сеанса работает.

— А у меня мама дежурит всю ночь.

— Ну вот и хорошо. Вечером поговорим. А сейчас у меня уроков целая куча.

Синие сумерки подобрались незаметно. В семь часов мама собралась на дежурство.

— Каждый вечер тебя нет, — вздохнул я.

— Ничего не поделаешь, сынок…

Я знал, что ничего не поделаешь. Мама ушла, а я пошел к Павлику.

— Ну, говори, что обещал, — потребовал я.

Павлик заговорил:

— Помнишь, вчера говорили про камешек с берега моря…

— Помню, ну и что?..

— Есть у меня такой камешек.

— Врешь, — сказал я и был уверен, что он действительно врет.

— Не вру, — ответил Павлик серьезно. — Я вспомнил сегодня.

— О чем?

— Слушай. Ты же знаешь, что папа у нас умер перед самым началом войны. За год до этого он ездил в Крым, лечился.

Павлик рассказал, что, вернувшись, отец привез ему светлый камешек, обточенный прибоем. Он подобрал его на берегу. Подобрал, потому что понравилась форма: камешек был совсем круглый и плоский, как большая пуговица.

— Я тогда меньше тебя был, не понимал еще, играл им просто так, будто колесиком каким-нибудь…

— А сейчас он где? — перебил я нетерпеливо.

— Я плохо помню, но, по-моему, камешек лежал в старой шкатулке. Шкатулку потом убрали в сундук с разным барахлом, а сундук засунули на чердак.