Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осенью я разнес в клочки роман Стига Сетербаккена «Новый Завет» на целой полосе в «Моргенбладет»: мне не понравилось смешение стилей и стилизация, а сцена, когда главный герой, придя на вечеринку, садится на раскладной стул и мысленно кроет всех присутствующих последними словами, до такой степени напоминала Томаса Бернхарда, что ничего нового я не разглядел. Роман был большой, молодые романисты уже давно на такое не отваживались, однако, к сожалению, критики он не выдерживал. Над рецензией я просидел на радио всю ночь, а когда утром ко мне зашел Туре, я зачитал ему вслух то, что получилось. Я написал, что роман похож на гигантский член: на первый взгляд, впечатляет, но, чересчур большой, он не способен толком наполниться кровью, подняться и действовать по назначению, поэтому твердеет лишь слегка. Слушая это, Туре визжал от смеха.
– Ты и впрямь напечатаешь это в «Моргенбладет»? Ха-ха-ха! Нет, Карл Уве, нельзя! Так нельзя!
– Но образ очень емкий, роман как раз такой и есть. Большой и с претензией, но чересчур большой и с чересчур большими претензиями.
– Да-да, он, наверное, и правда на член похож, ха-ха-ха, но это не значит, что тебе можно такое писать, придурок!
– Мне что, вычеркнуть это?
– Придется!
– Но это же самый что ни на есть наглядный образ?
– Брось, вычеркивай давай, и пошли кофе выпьем.
Через несколько недель мне позвонил Алф ван дер Хаген с радиостанции НРК-П2 и предложил написать рецензию на первый том тетралогии Томаса Манна «Иосиф и его братья» для программы «Ярмарка критиков»; я почувствовал себя невероятно польщенным и, разумеется, согласился, сел на автобус и отправился в Минде, где располагалось здание Норвежского радио и телевидения. Меня там ждали, только представить себе – мое имя записано в журнале в приемной: «Кнаусгор, 13:00, “Ярмарка критиков”, студия 3»! «Ярмарка критиков» считалась, без сомнения, главной из всех радиопередач о литературе, там выступали все хорошие критики, в том числе Хагеруп и Линнеберг, а теперь доведется и мне. Они позвонят снова, мой голос зазвучит в эфире, будет звучать каждую субботу по вечерам, мое мнение станет учитываться. Кнаусгор сказал, этот автор переоценен, – ты согласен? Кнаусгор считает твой роман лучшей книгой осени, – как тебе, а? Ясное дело, мне приятно, этот парень знает, что говорит.
Женщина провела меня по коридорам, мимо редакции, где в просторном помещении сидели сотрудники, светились мониторы и гудели голоса, в студию, намного больше, лучше и словно бы просторнее нашей, там я надел наушники и поговорил напрямую с Алфом ван дер Хагеном. Лишь от его имени, звучного и благородного, по спине у меня бежали мурашки. Он вежливо поздоровался, сказал, что рецензия хорошая и что осталось только ее прочесть.
Он остановит меня и попросит снова зачитать некоторые куски, но это обычное дело. И вот я – радиокритик ван дер Кнаусгор, новый голос, критик нового поколения – сижу в студии и читаю рецензию на роман Томаса Манна. Выступать на радио я умел, уже почти год проделывал это ежедневно, но тем не менее ван дер Хагену не понравилось, мне пришлось повторять снова и снова, и, когда мы наконец закончили, у меня сложилось впечатление, что он все равно остался недоволен, а завершил программу потому, что продолжать не видел смысла.
Передача вышла в эфир, я попросил всех знакомых ее послушать, событие значимое, НРК – это вам не местное сёрланнское радио и не студенческое радио в Бергене. Все ее хвалили, но новых звонков из НРК не последовало, они больше не желали со мной связываться, похоже, получилось не очень.
Впрочем, с моим именем что-то произошло, ко мне обратились из «Критиккжурнален» и попросили написать рецензию на роман одного японского писателя, некоего Мураками, про охоту на волшебную овцу, роман я разнес в пух и прах, в основном за его западность. Я написал еще несколько разгромных рецензий для «Виндюет», взял несколько интервью для «Студвеста», работал на студенческом радио, вместе с ребятами с радио ходил пить пиво в «Рику», «Гараж», «Оперу», «Футбольный паб», иногда возвращался домой в одиночестве, иногда приводил девушку, с этим тоже все изменилось, они больше мне не отказывали, может, оттого, что в их компании я больше не волновался так, что не мог выдавить ни слова и лишь отчаянно пожирал их взглядом, а может, они знали, кто я. Однако друзей я так и не завел, кроме Туре; они с Ингер переехали в квартиру побольше совсем рядом с университетом. Я постоянно заходил к ним, позвякивая бутылками пива в пакете – ну что, выпьем и двинем куда-нибудь – так часто, что решил ограничить такие визиты, чтобы меня не заподозрили, не догадались, что пойти мне больше некуда.
Ингер считала, что я зачастил к ним, – это я понял, она как-то пошутила, что после знакомства со мной Туре изменился и теперь ему лишь бы по барам ходить; однако в шутке имелась доля правды, я уловил ее – у них обоих имелись крепкие корни, имелось что-то, чего не было у меня, и я посмотрел на себя их глазами: лузер-переросток, у которого нет друзей, уцепился за Туре, хотя тот на целых четыре года моложе.
Когда мы с ним болтали и пили, сидя где-нибудь в «Гараже», я об этом забывал и меня все устраивало. Каждую субботу мы встречались по утрам и готовили очередную серию нашей «Поп-карусели». Мы уже сделали материал про Kinks, «Битлз», Jam, The Smiths, Blur и Police. Я дал рекомендацию Туре для «Моргенбладет», они заинтересовались, и он стал писать для них рецензии на поэтические сборники и кое-что сочинял сам, преимущественно короткую прозу. Несколько текстов Туре показал и мне – хорошие, по-настоящему хорошие. У него вдруг прорезался собственный голос. Я стоял рядом с ним и читал его рассказы, зеленея от зависти, но не подавал вида; черт, сказал я, Туре, это очень круто. Он просиял, словно солнце, сложил листки в подозрительно большую стопку и сказал, что, похоже, кое-что нащупал. После таких разговоров я шел домой и садился за компьютер. Я начал писать рассказ под названием «Чистый лист»: мужчина просыпается в парке и не знает, кто он. Он бродит по городу и никого не узнает. Кто-то окликает его: «Шон!» – «Я – Шон?» – думает он. Я написал три страницы, шлифуя, словно бриллиант, каждое предложение, но, несмотря на это, ни одно из них не засверкало. Они походили на фразы из говнодетектива,
