…Вскоре после смерти Константина Михайловича Симонова мне позвонили из Союза писателей и попросили согласия на включение в комиссию по литературному наследию умершего.

А через несколько дней пришел человек, которого я и раньше немного знал, один из секретарей Симонова, а теперь – секретарь комиссии, и рассказал предысторию ее формирования и того, как «вышли на меня».

– Это, – сказал он глуховатым голосом человека, привыкшего с бесстрастной интонацией произносить то, от чего люди вздрагивают, – это была идея самого К. М.

А вы бы не вздрогнули?

О, это была колоритная фигура – мой гость. Марк Александрович Келлерман. Колоритная тем, что в его облике… отсутствовали какие-либо краски. Одни линии. Словно бы он был карандашным или угольным эскизом самого себя. Набросал Господь Бог основные контуры да так и оставил.

А контур ожил, задвигался, вовсе и не догадываясь, что ему чего-то не хватает.

Высокий, вернее долговязый, руки и ноги – как на шарнирах. Абсолютно голая, словно древним пергаментом обтянутая голова и длинный колунообразный нос.

Подчеркнутая учтивость манер и голосовых модуляций сообщала его движениям еще большую гротескность.

Я узнал в тот день впервые, что К. М. – тут я воспроизвожу не только слова, но и манеру выражаться моего собеседника, – что К. М. задолго до смерти начал подумывать о составе комиссии, в том числе о ее председателе.

Тут он поднял на меня глаза и внимательно посмотрел, не знаю ли, мол, я, не слышал ли чего об этом.

Нет, я ничего не слышал. Заинтригован же был не на шутку. А когда посетитель сказал, что Симонов «подумывал и о вас в этой роли», то я вообще почувствовал себя персонажем то ли каверинских «Двух капитанов», то ли диккенсовской «Тайны Эдвина Друда».

– Потом, правда, – невозмутимо продолжал мой собеседник, – ваша кандидатура на председателя отпала. Он понял, – снова изучающий взгляд в мою сторону, – К. М. понял, что она не пройдет. Не пропустят литературные бонзы. Ну и потом, ваше положение главы ведомства по охране авторских прав. Скажут, мол, что тут какое-то заигрывание. Но он просил твердо настаивать, чтобы вы были в составе. Конверт со списком он просил передать через несколько дней «после всех процедур».

Многое еще тогда было им сказано такого, что и сейчас, когда позади уже «симоновский» период моей жизни, – и фильм о нем сделан, и роман опубликован, – продолжает брать за живое. Было завещание 76-го года, потом января 79-го, потом апреля 79-го.

– Лазарева (друг, биограф, литературовед) как председателя он отклонил, – рассказывал Марк Александрович. – Мол, по меркам нашего литературно-административного бомонда, то есть «для них» он – не фигура. А Караганова – потому что у того у самого со здоровьем плохо. Письмо в Союз писателей несколько раз переделывалось.

Ровно через полчаса, как и было обещано, хотя я не торопил, мой собеседник ладными движениями длиннопалых смуглых рук сложил демонстрировавшиеся им бумаги и реликвии в черный, необъятных размеров портфель, встал и удалился той же походкой робота, слегка сложившись прямым туловищем в пояснице. А потом было первое, организационное заседание Комиссии по литературному наследию К. М. Симонова. Председательствовал конечно же Георгий Мокеевич Марков. По правую его руку сидел Александр Борисович Чаковский.

– Никем из этих бонз в списке К. М. и не пахло, – вспомнились мне слова Келлермана, который вел протокол. – Он просто-таки категорически был против. Категорически, – кипятился наедине со мной Марк Александрович. – Тем более председателем.

Для большинства собравшихся, за исключением родных и близких, разумеется, такие заседания были рутиной. Каждый из этих известных и малоизвестных писателей заседал еще по крайней мере в паре такого рода комиссий.

Что меня поразило, так это то, что, когда были решены все так называемые организационные вопросы, речь пошла… об издании трудов Кафки, Булгакова, Мандельштама.

Поначалу, увидев эти глубоко чтимые мною имена в повестке дня заседания, я никак не мог понять, при чем тут они. До тех пор пока мой недавний посетитель, только что утвержденный нами официально секретарем, – тут воля покойного не была нарушена, – не распространил среди нас теми же запомнившимися аффектированными движениями смуглых длиннопалых рук «Справку к вопросам… издания сборника воспоминаний Булгакова, „Дневника“ Кафки, книги статей и прозы Мандельштама».

Все это – из ряда не оконченных при жизни хлопот К. М. – было помянуто в его завещании наряду с другими, лично его и его семьи касавшимися делами.

За справкой, копии которой положены были перед каждым членом комиссии, последовали копии писем Симонова, копии ответов ему из издательств, ведомств, музеев и научных институтов. Справка, как явствовало из даты, была составлена неделю назад, специально к заседанию, переписке же было без малого десяток лет. Страсти, которые годами настаивались в этих строках и бумагах, не замедлили вылиться наружу. В комиссии заседали разные люди, разного калибра писатели. Не все из них любили Булгакова или Мандельштама, не все читали когда-нибудь Кафку, но все любили и ценили свое творчество и не очень-то, скажем откровенно, нуждались в том, чтобы кто-то, пусть даже и всеми чтимый Симонов, Константин Михайлович, Костя, диктовал бы им, да еще из-за гробовой доски, когда и кого издавать.

– Сборник воспоминаний о Булгакове, – заунывным голосом пояснял в ответ на вопросы наш секретарь, – составлен и передан в издательство «Искусство», где еще в сентябре 1966 года (на дворе стояла зима 1979-го. – Б. П.) рукопись была подготовлена к сдаче в набор, но в производство так и не пошла. В настоящее время рукопись находится в делах К. М. Симонова, который весною 1979 года забрал ее из издательства, намереваясь…

Рукопись дневников, писем и высказываний Франца Кафки дважды была подготовлена к набору – сначала в издательстве «Искусство», потом в издательстве «Прогресс».

История прохождения, вернее, непрохождения рукописи и отношение Симонова К. М. к этому вопросу в прилагаемых материалах.

Гвалт, поднятый в кабинете главы Союза зачитыванием этих не без умысла, подумалось мне, в канцелярском стиле составленных пояснений заставил подумать, что есть что-то поистине кафкианское в том, что все это происходит на заседании комиссии по литературному наследию писателя, который умер всего два месяца назад.

Я с невольной опаской, с неловкостью посматривал на вдову Симонова, Ларису Жадову, на его сына Алексея, на его приемную дочь Катю, по родному отцу – Гудзенко, ожидая увидеть на их лицах оскорбленность и боль. Ничуть не бывало. Ведомые Ларисой, они со страстью кинулись в контратаку и вообще вели себя так, словно бы и сам Симонов сидел вольготно за столом президиума, без которого и здесь не обошлось, попыхивал своей неизменной трубкой и ждал, когда страсти утихнут и можно будет сказать свое, как всегда, трезвое и взвешенное слово.

Но его здесь не было, и спор ни к чему не привел. Договорились лишь, что некоторые члены комиссии, среди которых был назван и я, прочитают все упомянутые рукописи и приложения к ним и пришлют свои замечания Лазарю Лазареву. В глазах литературного начальства Лазарев, возможно, был и «не фигура», но в симоновском клане, который тот называл своим «боярско-еврейским подворьем», был явно на ролях «серого кардинала».