Граф поддерживал под руку изысканную красавицу. Филип не сразу разглядел ее, но когда она оказалась ближе, у него упало и гулко забилось сердце. Анна Невиль… И тем не менее он не узнавал ее. Боже правый! Неужели эта холодная как мрамор принцесса и есть та взбалмошная девочка, которая сгоряча бросилась в его объятия, та, что глядела на него преданными глазами?

Сзади гомонили:

– Ага, вон показалась и невеста Эдуарда Ланкастера!

– До чего же хороша! Ходят слухи, что она приехала в Париж в одежде простого стрелка, преодолев по пути неисчислимые препятствия и опасности.

– Да полно, кума! Взгляни, да разве такая принцесса опустится до того, чтобы гарцевать по-мужски по глухим дорогам?

Филип жадно смотрел на Анну. Тысячи картин всплывали в его памяти: Анна, остриженная как мальчишка, хохочет над скатившимся с лестницы монахом; Анна, рывком, без стремян, прыгающая в седло; Анна, утешающая Оливера… Анна с запрокинутой головой и полуопущенными веками, трепетно замершая у него на груди… Было ли это? Даже в Уорвик-Кастл она оставалась самой собой. Но сейчас… Он не узнавал ее. Замерев, пораженный и растерянный, Филип не сводил с нее горящего взгляда, ловя каждую черточку ее лица.

Она казалась старше. Были ли виной тому белила и румяна, скрывавшие смешные веснушки, или то, что брови ее были выщипаны и подведены китайской тушью, или само лицо, на котором утвердилось выражение чуть изумленного высокомерия? Еще не отросшие волосы девушки были тщательно скрыты под головным убором в виде высокого раздвоенного посередине каркаса из серебряной проволоки, обтянутого тонкой, расшитой золотыми узорами тканью, спускающейся на спине немного ниже плеч и унизанной по краям рядами мелкого жемчуга. Длинная, как стебель, шея изящно несла горделивую головку.

Анна прошла. Отороченный мехом шлейф ее зеленого с золотыми цветами платья несли два пажа. Мимо Филипа проходили еще какие-то люди, но он стоял, ничего не замечая, глядя ей вслед. Могло ли быть у него что-либо общее с этой высокородной леди? Разве мог он ожидать, что обнаружит в ней столь разительную перемену? Когда-то он сказал: «Я мечтаю увидеть вас, Анна, в окружении блеска и величия». Так и случилось. Отчего же теперь так больно?

«Она не могла так измениться за несколько дней. Значит, все это было всегда, а я – жалкий слепец. А любовь? Просто игра молодого зверька, пробующего свои силы?»

Но какой-то иной голос в нем говорил: «Нет, неправда. Ее всю жизнь готовили к трону. И теперь она просто вспомнила все, чему ее учили».

Рыцарь, сдерживая обуревавшие его чувства, глядел перед собой невидящим взором. Тем временем мимо проплывали курящиеся ладаном сонмы духовенства с крестами и реликвиями, советники парламента, члены университета, купеческий прево и муниципальные советники. Все они казались Майсгрейву призраками. Толпа вокруг тоже приутихла. Жадное любопытство отчасти насытилось, и теперь ждали лишь одного: когда немногим желающим будет дозволено проникнуть в собор, дабы лицезреть венчание. Дерзкие школяры и оборванцы уже занимали места около собора, карабкались на карнизы, чтобы оттуда все рассмотреть подробно.

Его толкали, но Филип не замечал этого. Внезапно толпа ринулась вперед, увлекая его за собой. Его буквально внесли под высокий портал Нотр-Дам. Раненое плечо нестерпимо заныло, и Филип едва не вскрикнул от боли. Но тут несший его людской поток остановился, удерживаемый королевскими гвардейцами, выставившими пики. Филип, однако, оказался внутри собора, в золотисто-розовом свете, проникавшем сквозь цветные витражи. Воздух дрожал от мерцания свечей. Стройные ряды колонн поддерживали аркады верхних галерей, тянувшихся вдоль всего центрального нефа. Далеко впереди сиял алтарь, а перед ним – две коленопреклоненные фигуры, над которыми возвышалась могучая фигура кардинала Бурбонского, увенчанная митрой.

Однако Майсгрейва это не занимало. Он искал глазами Анну и наконец увидел ее. Она стояла на хорах центрального нефа; вливавшийся в окно свет окутывал ее нежным сиянием. Руки Анны были сложены на груди. Кисти обвивало золотистое кружево. Лицо ее было сосредоточенным и одухотворенным, оно дышало целомудрием, словно никогда – ни в помыслах, ни в сердце – не рождался у нее дерзновенный план отринуть богатство и знатность и бежать на край света с простым рыцарем.

В этот миг кардинал провозгласил венчающихся мужем и женой. По толпе пронесся вздох. Началась торжественная месса. Сквозь клубы ладана многоголосый хор певчих звучал мощно и величественно. Пробравшись в боковой неф, Филип отчетливо видел, как Анна поднялась с колен, опершись на руку принца, ее лицо, обращенное к Эдуарду, улыбалось, глаза сияли. Что ж, для него, Филипа, все кончено. На какое чудо он, собственно, надеялся до последней минуты? Пробравшись сквозь толпу, он покинул Нотр-Дам и побрел прочь.

Несколько часов минули как в тумане. Майсгрейв стремился оказаться подальше от празднества, от всех этих нескончаемых пантомим, пасторалей и состязаний, что развернулись в городе. Он зашел в скромную церквушку близ Сент-Антуанских ворот и долго молился, пока не почувствовал некоторого облегчения. К семи вечера Филип оказался у все еще украшенного коврами моста перед Лувром. Здесь толпилось множество горожан, глазевших на окна дворца, откуда доносилась музыка. Не прошло и нескольких минут, как подле него появился паж в ливрее дома де Кревкеров.

– Рыцарь Филип Майсгрейв? Прошу вас следовать за мной.

Видимо, граф сдержал слово и подготовил встречу с Уорвиком.

Поспешая за пажом, Майсгрейв миновал подъемные мосты и внутренние дворы Лувра. В одном из них толпились шотландские стрелки короля Людовика – его личная гвардия. Рыцарь приметил их еще утром на площади перед Нотр-Дам, где они двигались шеренгами по обе стороны блистательной процессии. Их отличали круглые шапочки горцев, увенчанные пучками перьев, и широкие, расшитые королевскими лилиями камзолы поверх доспехов. Шла смена караула, движения стрелков были точны и красивы, а лица исполнены чувства собственного достоинства.

Филип угрюмо глядел на шотландцев. Он слышал их говор и невольно хмурился. Для него, жителя Пограничья, они и здесь оставались врагами, ибо с молоком матери он впитал убеждение, что где шотландцы – там опасность.

Однако этим явно не было до него никакого дела. Они лишь мельком оглядели просто одетого воина с дорогим мечом, спешившего за бургундским пажом, и принялись что-то оживленно обсуждать. Филип вместе со своим юным провожатым вошел в узкую дверь, за которой оказалась винтовая лестница. Еще несколько стрелков повстречались ему на пути, и он опустил глаза, чтобы взглядом не выдать себя. Внезапно на повороте лестницы один из них преградил ему дорогу. Филип видел лишь ноги в стальных поножах и набедренниках. Скрипнув зубами, он вынужден был посторониться, ибо сознавал, что если столкнется с шотландцем, то по укоренившейся привычке немедленно схватится за меч.

Шотландец не спеша обошел его, спустился на несколько ступеней и остановился. Филип готов был поклясться, что ощущает, как тот буравит его взглядом, но не оглянулся. Он прошел через анфиладу высоких покоев с мозаичными полами и узкими, забранными решетками окнами. В простенках пылали канделябры, всюду сновали толпы слуг, несших кувшины с винами и блюда, на которых, словно живые, покоились фазаны и бекасы, молочные поросята, обложенные зеленью и жареными каштанами, огромные рыбины, из пастей которых торчали завитки салата. По замковым переходам разгуливали рослые псы. Где-то открылась дверь, донеслись звуки музыки и взрывы смеха. Паж вел Филипа все дальше. Они миновали длинную галерею, и в обширном пустынном покое паж попросил рыцаря подождать.