Пущенный им шар должен был сообщить всем прочим шарам такое количество движения, которое оказалось бы достаточным для того, чтобы все они – кто после краткого, а кто после длительного пути, сопровождающегося остановками и обменом ударами, – оказались в лузах. Иными словами, Хардести должен был пустить его с очень большой силой. Он в очередной раз поправил шар, прицелился и наконец послал его вперед четким движением кия от плеча.

Уже не глядя на разлетавшиеся в разные стороны шары, он повернулся к Воздушному Акробату и спокойно произнес:

– На это уйдет какое-то время.

Четыре или пять шаров тут же упали в свои лузы, все прочие шары, кроме восьмерки, как и предупреждал Хардести, сделали это далеко не сразу, когда же в лузу, находившуюся в дальнем правом углу, нехотя скатилась и восьмерка, все присутствующие замерли и в бильярдной установилась гробовая тишина.

Первым опомнился Воздушный Акробат. Он робко достал из кармана толстенную пачку ассигнаций и дрожащей рукой протянул ее своему противнику.

– Оставьте деньги при себе! – воскликнул Хардести, устремившись к выходу. – Они мне не нужны!

Все присутствующие понеслись бы вслед за ним, если бы тела не отказались им повиноваться. Их стала бить крупная дрожь. Они принялись пронзительно выть и кричать на все голоса, как кликуши. Прохожим, с опаской поглядывавшим на окна бильярдной, казалось, что в ее стенах происходит грандиозный колдовской шабаш.

По прошествии нескольких столь же безумных дней Хардести проснулся в необычном здании, напоминавшем то ли византийский храм, то ли огромный гимнастический зал. Поднявшись с тренировочного мата, он вышел в длинный коридор и обнаружил, что находится в спортивном клубе на Уолл-стрит. Внимательно изучив расписание его работы, он выяснил, что первый сотрудник появится в нем ровно в десять утра.

Как только часы пробили шесть, заработала система отопления, о включении которой можно было судить по запаху нагретой краски. Хардести вернулся в большой зал. Заглядывавшее в окна солнце освещало своими лучами канаты и гимнастические бревна.

Спортивные снаряды его нисколько не интересовали. Приди он сюда несколькими днями раньше, он попытался бы сделать на кольцах крест или поупражнялся бы на брусьях. Сегодня же ему было лень даже поднять голову и посмотреть на залитый солнечными лучами высокий купол здания.

Чистый утренний свет, проникавший в зал через расположенные по кругу купола оконца, образовывал золотистый круг, из которого выходил подвешенный к центру канат, казавшийся сделанным из чистого золота.

Находившийся на высоте в сто футов призрачный золотой диск светился все ярче. Он казался плотным, и Хардести страшно хотелось потрогать его рукой. Однако он еле стоял на ногах от усталости, а ладони его были покрыты сплошными ссадинами, будто он выбирал стальной трос. Диск тяжелел на глазах. Сообразив, что он может в любую минуту исчезнуть, Хардести подбежал к канату и стал взбираться по нему наверх.

Каждый метр подъема давался ему с трудом и приносил неимоверные страдания. Канат запачкался кровью, которая, пульсируя, текла из его ладоней, как горячая вода из прохудившихся труб. Не обращая внимания на тянувшийся за ним кровавый след, он подтягивался все выше, с единственной мыслью: если ему удастся добраться до диска, ни силы, ни собственная кровь ему уже не понадобятся. Его ладони были стерты до кости, но он продолжал карабкаться вверх. В бреду ему казалось, что он висит на канате, цепляясь за него голыми костяшками пальцев. Руки уже не слушались его, а самостоятельно выполняли свою работу. Ему почудилось, что он вдруг стал легче. Что за рыба в нашей сетке? – прибежали к папе детки. Тянем, тянем, вытащить не можем.

Вокруг верхней части каната вились языки пламени. Хардести осторожно коснулся левой рукой горящего каната. Тот был горячим на ощупь, но не обжигал. Он продолжил свой путь наверх, чувствуя, что раны на его руках перестали кровоточить и стали затягиваться здоровой кожей.

Диск над ним был таким ярким, что слепил глаза. Он видел оконные проемы, стекла, закованные в серебряный узор инея. На них, будто искусным резцом, были выгравированы, разнообразные фигуры. Тень от стропил походила на стаю черных крылатых ангелов, а в глубине ледяных окон проступали прозрачные ландшафты. Каждое окно заключало в себе мириады ледяных миров. Его взгляд мог проникнуть в глубину замерзшего окна до самой линии почти стертого далью горизонта, и в открывающихся пространствах велись вечные битвы. Он видел поля, вспаханные огнем тяжелых бомбардировщиков, и капельку крови на солнце, приколотом золотой булавкой на синих разводах небосвода. Оно опускалось над стеклянным лесом, срезая своим острым серпом деревья в охапки пшеничных снопов.

Хардести Марратта попытался просунуть голову сквозь золотистый диск, однако непонятная сила тут же вытолкнула его назад. Он сделал еще несколько отчаянных попыток пробиться наверх, но они тоже оказались неудачными. Собравшись с силами, Хардести хотел было совершить еще один рывок, но тут руки его разжались и он полетел вниз, понимая, что падение с такой высоты обернется для него неминуемой смертью. Он зажмурился и неожиданно почувствовал, что тело его не столько падает вниз, сколько парит, поддерживаемое тысячами незримых крыл.

Хардести открыл глаза и увидел рядом с собой людей в гимнастических костюмах, которые держали его за руки.

– Ты наш? – спросили они.

– Кто вы? – ответил Хардести вопросом на вопрос и, присмотревшись к их лицам получше, добавил: – Банкиры и брокеры, кто же еще…

– Ты состоишь членом нашего клуба?

– Если бы вы знали…

– Похоже, он с улицы, – сказал один из гимнастов. – А я-то было принял его за своего.

– Я парил словно бабочка! – прокричал Хардести гимнастам, скрутившим ему руки и толкавшим к выходу. – Я добрался до пламени и упал вниз, но, как видите, не разбился! Я парил словно бабочка!

Он успел взглянуть на циферблат висевших в вестибюле часов. Они показывали одиннадцать. Тем временем любители гимнастики вытолкали его на улицу.

– Я хотел сказать вам одну вещь, – прохрипел Хардести.

– Ну что еще?

– Там, под куполом, полным-полно ангелов!

Его никто не слушал.

Хардести печально брел по Манхэттену. Потеряв Эбби, он в каком-то смысле снова потерял отца. При воспоминании о том, как он, преисполнившись гордыни, пытался штурмовать небеса, ему становилось тошно и стыдно.

Навстречу Хардести шли тысячи прохожих, в их глазах угадывался странный свет, который, однако, не имел к ним никакого отношения. Этот неуловимый свет был разлит повсюду.

Ему представилось лежащее в маленьком гробике бездыханное тельце дочери, но он тут же отогнал от себя этот образ, подумав о том, что мог бы спасти ее, раскрой он тайну того спокойного света, что виделся в лице пробивавшегося сквозь толпу с вешалкой в руках паренька в капюшоне, в сосредоточенном взгляде сидевшего за швейной машинкой портного, в перекапывавших мостовую дорожных рабочих, – света, который связывал их воедино, направляя весь этот мир к неведомой ему цели. К этому неуловимому свету, заливавшему собой весь город, имели какое-то отношение и пустынные коридоры и взметавшиеся ввысь громады его зданий.