Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Борис Михайлович Эйхенбаум, будучи дотошным исследователем творчества и биографии Лермонтова (Эйхенбаум подготовил полное собрание его сочинений), составил для Анатолия Борисовича внушительный список книг, который должен прочесть каждый уважающий себя драматург, если хочет создать великую пьесу. В иных масштабах Мариенгоф и не мыслил.
В это время Анна Борисовна гастролирует с БДТ в Харькове. Театр ставил спектакль по пьесе «Любовь Яровая» Константина Тренёва. Каждый день ведутся репетиции, но Никритина получает второстепенную роль. Мариенгоф отзывается на это в свойственной ему хлёсткой манере. Не обходит вниманием ни режиссёра Ивана Ефремова, ни актрис:
«Ваш Толстый распределил роли в “Яровой” не только идиотски, но и подхалимски. Вообще, я уже приметил, что подхалим он самый отменный. И по сему случаю отношусь к нему презрительно. А ты молодчатка, что плюнула и не устраивала “вливания”. Хер с ними! Работёнка у тебя есть, это самое главное. [нрзб.] тебе делать любопытно, потому что это для тебя свежинка, экспериментик… Вот и получай от работы удовольствие. А не всё ли равно, в каком сером спектакле участвовать. И в том и в другом случае на счёт родится не бог весь какой шедевр… Ольга – “Панова”!.. О-ой!.. Кибардина – “Яровая” – О-ой, о-ой!.. И всё скушают, и всё примут, и БДТ будет стоять, как стоял на Фонтанке, и Толстый подхалим будет сидеть в главрежах, пока его не хватит апоплексический удар…»
Никритина пишет мужу каждый день, а муж – как минимум каждый день, а то и по нескольку раз на дню. Засматриваешься на эту пару, и невольно возникает ощущение, будто любовь живёт не три года, как об этом модно сейчас писать, не пять, не восемь лет (или сколько ей отмеряют?), а нарастает снежным комом с каждый божьим днём. Не верите? Вот отрывки из писем Мариенгофа за этот июль 1951 года:
«…я кряхтеть больше не собираюсь. Для своей тридцати-летки буду двадцатилетним! Пусть тебя стыдят, что спуталась с молоденьким…»
«Кормёжка – на всё наше семейство – ты, кот, Дуся и я. Изволь всё это сожрать один! Стараюсь вовсю. Во имя Твоей Любви. Ты ещё питаешь что-то вроде нежности к моим жировым отложениям?»
«Отсчитываю дни, как гимназист перед каникулами. Целую и обожаю. Твой Толюн».
«Не забывай, Люха, своего длинного обожателя. Твой, твой!»
В Комарове встречаются сплошь хорошие люди. То второй председатель Земного шара поэт и переводчик Григорий Петников зайдет. То Евгений Шварц просеменит за своим шустрым внуком. То Михаил Слонимский присядет на скамейку – с таким человеком одно удовольствие говорить ни о чём и просто так. Вот-вот должен приехать старик Эйх – и уж тогда-то начнутся и настоящая работа, и настоящий отдых. А пока можно Чехова почитать. На волейболисток посмотреть – самому поиграть не получится, ноги уже не те. Погода, правда, суровая и ветреная. В изобилии тучные стада облаков. Словом, обычная ленинградская погода. О ней Мариенгоф тоже пишет жене:
«Чтобы тебе была ясна картина моей жизни, опишу свой полуденный июльский туалет: штанёнки шерстяные, поверх – трусы сатиновые, поверх – серые брюки, рубашка фиолетовая нижняя, поверх – тёплая фланелевая, поверх – жилет, поверх – пиджак. А меня все спрашивают: “Почему без пальто щеголяете? Вот храбрец!”»
Надеемся, что это простительно, – цитировать столько писем. В оправдание можем сказать, что слог у Мариенгофа больно хорош. Не убежать от него. Хочется наслаждаться каждой строчкой и делиться ею. И для биографии всплывают немаловажные факты. Например, такой: появление ещё одного комаровского персонажа – Якова Горева.
«Сижу на скамеечке и разговариваю ни о чём с… Яшей Горевым!!! Этим всё сказано. Бабы ещё красившее, чем Яков Горев».
Для тех, кто не знает, поясним. Горев (Яков Григорьевич Бронин) в тридцатых был нашим резидентом в Шанхае. Арестован он был случайно. Организованный ему побег провалился, и тогда советское правительство обменяло его на сына генералиссимуса Чан Кайши Цзян Цзинго, будущего президента Тайваня, который учился в СССР, а в то время жил и работал в Свердловске и носил новое имя – Николай Владимирович Елизаров. Удивительное знакомство!
Правда, существует одна загвоздка. Биографы Горева пишут, что он был арестован в 1949 году, осуждён на десять лет лагерей, срок поехал отбывать в Омскую область, а освобождён в 1955 году. А беседа состоялась летом 1951 года…
Тем временем работа над пьесой о Лермонтове кипит, но возникают некоторые проволочки. Советский драматург должен был следовать определённым канонам: отражая реалии прошлого, показать актуальность классических произведений и классиков русской литературы для настоящего. Но слишком прямолинейные решения не устраивают Мариенгофа:
«Почитываю для пьесы и злюсь на Шлепянова, – пишет он жене. – Всё это только во вред моему “Рождению”. С таким чувством, конечно, работать нельзя!.. Мне мой “Лермонтов” дорог, написан он точно, верно, всё, о чём болтает Шлепянов, в нём имеется, – это существо пьесы… а его интермедии (10!) вздор! Старомодная киношная белиберда в театре. Просто не знаю, чем кончится дело… Он упрям, а я, оказывается, тоже упрям…»
Но и с этим всё утрясётся. Упрямство – большая сила. Название появилось сразу, Мариенгоф в нём и не сомневался: «Рождение поэта».
Вспоминается случай на одной из встреч Мариенгофа с читателями:
«На литературном вечере в Вятке мне из публики бросили записку: “Товарищ Мариенгоф, скажите – поэтами родятся или делаются?” Я скаламбурил: “Сначала делаются, а потом родятся”».
Так и в пьесе. Юный Михаил Лермонтов пишет стихотворение «На смерть поэта» – разразился скандал, из которого и родилась большая поэзия.
К концу июля пьеса готова в черновом варианте и уже гуляет по рукам отдыхающих в Комарове. Все хвалят. И недоумевают от идеи Шлепянова вставить в пьесу десять интермедий – чушь, да и только.
В редакции издательства и в театре «Рождение поэта» также пришлось по душе. И что самое интересное – писал пьесу о Лермонтове и закадычный враг Мариенгофа Борис Лавренёв. Тот самый, который после смерти Есенина плевался со страниц газеты фразочками типа «казнённый дегенератами» и приписывал имажинистам спаивание великого поэта. Но прошли годы, и в литературной битве Мариенгоф обставил «коллегу».
Уже в июле в издательстве «Искусство» пьеса выходит отдельной книгой. Позже её переиздадут в 1957 году вместе с «Шутом Балакиревым». Успех она будет иметь огромный.
Приехав на очередной курс лечения в Пятигорск, Мариенгоф зайдёт в дом-музей Лермонтова, и там его примут по высшему разряду, «как воскресшего из мертвых Мишеля». Девушка-экскурсовод проведёт и по дому, и по всем пятигорским местам и обрадует старого драматурга: в местной газете печатали отрывки из «Рождения поэта», а по радио передавали запись спектакля. Чудо, да и только!
Мариенгофа часто упрекали, что он далёк от народа и не может писать в духе соцреализма. А Анатолий Борисович почти и не писал, зато много думал над этим. Из Пятигорска он шлёт жене «цидульку»: