— Давай-давай, — кричал Джимми из окна гостиной, — вали к мамочке и оставайся там, тупая дура!

Дженни вскочила в машину — и покрышки задымили по асфальту.

Наконец, всё улеглось, и мы вернулись в постель. Утром Билли и я поднялись спозаранку. Ночью Дженни всё-таки остыла и тихонько вернулась в дом.

Ближе к обеду мы с Билли отправились на море порыбачить, женщины остались поболтать. Клёва, правда, не было.

— Она у тебя в самом деле дикая кошка, Билли, — сказал я, бросая наживку в воду.

— Да уж, иногда я еле держусь. Не знаю, насколько меня хватит. Я на пределе, Брэд. Больше я не вынесу.

Мы вернулись перед ужином, и как только Дженни учуяла от Билли запах пива, ссора вспыхнула с новой силой. Мы всего-то по три банки выпила на рыбалке. Не знаю, почему она решила, что может контролировать Билли. Её саму надо было контролировать. Она орала на него, нас костерила на чём свет стоит, в конце концов, заявила, чтоб я убирался, пока не разрушил ей семью.

Я рассмеялся. Мне показалось, её семейная жизнь шла наперекосяк задолго до моего приезда.

Дженни с ребёнком опять уехала к матери — отдышаться перед третьим раундом.

На следующее утро мы с Мэрилу поднялись ни свет ни заря: мы решили уехать пораньше, не ждать, пока Дженни вернётся и поднимет дым столбом. Я попрощался с Билли, поблагодарил за гостеприимство, не подозревая, что мы видимся в последний раз.

Мы вели машину по очереди и приехали в Баррингтон на одних бензиновых парах с 10 центами на двоих. Как хорошо было вернуться в родной город свободным от армии и — самое главное — снова быть вместе с Тиной.

Я очень по ней соскучился.

5-го июня в Лос-Анджелесе в гостинице «Амбассадор» был убит Бобби Кеннеди. И страна как никогда была разорвана на части войной во Вьетнаме.

Менялись времена, менялась наша жизнь…

«Теперь у меня были постоянные видения. Я не мог отличить реальность от глюков, от страшных кошмаров, мучивших меня во время ступора. Если на пути к винному магазину мне слепили глаза огни фар, то я, ошалев от ужаса, бросался прятаться за дерево, за куст, за пожарный гидрант. Фары приближались, и автомобиль превращался в огромного жука с горящими глазами-лазерами. Он вставал на дыбы — «на два колеса» — и двигался всё вперёд и вперёд, сопя, урча и петляя: он искал меня, чтобы раздавить.

Дни проходили за днями, болезнь прогрессировала, я слабел. И вот я не смог выйти из дома за бутылкой. Я попробовал заказать алкоголь по телефону, но не устоял на ногах, чтобы сделать звонок. Хотел выписать чек и не смог вывести на нём своё имя. И я заплакал и плакал, пока не забылся сном. Через несколько часов наступило похмелье, и я бился в белой горячке в кухне на полу, корчась и ползая в собственной моче и экскрементах, блюя кровью и желчью. Я видел то, чего на самом деле не было. Змеи извивались на моей шее. Красные чёртики кололи мне вилами ягодицы. Кухонные окна расплывались в огромные злые глаза. У гаража меня ждал человек в военной шинели и пистолетов в руках, с фетровой шляпой на голове, как у Сэма Спейда[12]. Потом мне померещился Вьетнам. Я палил из М-16, но азиаты пристреляли окна, окружили дом и уже выбивали дверь, чтобы добраться до меня.

Каким-то образом мне, невменяемому от страха, удалось добраться наверх, в детскую, и спрятаться под кроваткой Криса, прижав к себе плюшевого мишку. Я не воспринимал действительность совершенно. Я пускал слюни, орал благим матом, бился в истерике на полу от несуществующих видений и молил о помощи Господа и милосердную Матерь Божью…»

Плохие настали времена. Я ехал домой и думал, что с армией покончено, что она осталась где-то позади, в зеркальце заднего вида, но так же как у других парней, вернувшихся из Нама, и у меня были проблемы с работой. Работодатели не очень-то спешили нанимать ветеранов. Нас считали обдолбанными травкой и алкоголем отмороженными психопатами-садистами. Газеты и журналы называли нас поколением-призраком. Глубоко разуверившимся. Подавленным. Легко проливающим кровь. Легко расстающимся с жизнью.

Кое-кто из нас действительно был такой…

Пресса заявляла, что мы кончим свои дни либо в палатах для душевнобольных, либо в тюрьме, либо на кладбище.

Со многими так и случилось…

Но не со всеми.

Вот что происходило с ребятами. Работу было трудно найти, потому что работы было мало. Пару лет назад, до моего призыва, если парень окончил школу или колледж, но не отслужил в Вооружённых Силах, бизнес и промышленность делали ему ручкой.

Времена изменились, но мы по-прежнему были в невыгодном положении. Мы были свободны, были готовы заняться карьерой или освоением какой-нибудь профессии, но оказалось, что для нас подобных возможностей нет.

До войны почти все мы знали только хорошие времена. Мы ни в чём не нуждались — наш шарик был наполнен добрым воздухом. Но шарик лопнул, и мы получали пособие по безработице и искали работу. Наши иллюзии рассеялись. Сказки детства разом поблекли. Верить больше было не во что. И мы не верили никому, особенно политикам. Было такое ощущение, что страна, которая не смогла поддержать нас во время войны, бросила нас на произвол судьбы в мирное время. Горько было и обидно оттого, что нас использовали и предали. Мы ответили на призыв к оружию. Мы сделали работу, в которой нуждалась страна, и мы гордились своей службой. Но страна, в свою очередь, унизила нас.

Нам всего-то нужны были равные возможности, шанс реализовать свои таланты и способности. Но в новой экономике своё место найти было трудно.

На то существовали свои причины.

Мы жили в период истории, когда быть американцем было непопулярно. Знамя и униформа, слова «война» и «призыв» в 1968 году воспринимались совсем иначе, чем во время Второй мировой войны.

Мне повезло. У меня за плечами было высшее образование. У других же солдат не было денег ни на колледж, ни на какую-нибудь долгосрочную программу обучения. Им работа была нужна немедленно. Они переживали переломный этап свой жизни. 20 процентов вернувшихся домой были обучены только воевать и ничего более делать не умели. Им мешало отсутствие трудовых навыков. Другие такими навыками обладали, но не знали, с чего начинать поиски мирной работы. Ещё 20 процентов не имели аттестата о среднем образовании. И 10 процентов принадлежали к разным национальным меньшинствам.

Привыкание к мирной жизни после войны было во много раз сложнее привыкания к жизни на войне. К тому же за время нашего отсутствия родина изменилась, изменилась её экономика. Да и мы тоже…

Всё это было тяжело.

Человек оставил работу, ушёл на войну, женился, родил ребёнка — как тяжко после этого пристраиваться к очереди безработных. От этого страдает самоуважение, трещит по швам бюджет и — самое важное — рушится семейная жизнь.