Через два дня к трону василевса привели мальчишку. Но не успел приведший его моряк из гавани Юлиана сказать даже несколько слов, как из-за трона вышел человек в богатых одеждах, лицо которого было наполовину скрыто, и, молча, отхватил ему острым ножом правое ухо.

– Сказано – у малыша нет верхней части ушного хряща правого уха. Ты изуродовал левое ухо несчастного мальчишки. Рана все еще свежа.

Увидев то, какими удивленно-изумленными глазами смотрел на него моряк, лишившийся уха, «человек в богатых одеждах» еще глубже на лицо натянул свою парчовую накидку и недовольно пробормотал:

– И почему люди всегда удивляются, когда с ними поступают так, как они поступили с другими? Следующему, кто представит такие доказательства разыскиваемого малыша – отрежу голову!

После этих слов четверо явившихся за наградой бежали от ворот дворца, оставив под ними четверых малышей с изуродованными ушными раковинами.

Еще несколько дней василевс мучился присутствием «синего демона». Он даже решил подсыпать ему яд, или вонзить в горло кинжал собственной рукой. Так, наверное, и случилось бы. Но тут, заталкивающему с трудом пищу за утренним столом под пристальным взглядом Гудо, опечаленному автократору явился Даут-Гелеонис.

– Я нашел его, – коротко и кротко сообщил он.

Коротко и без особой на то радости.

– Кого? – даже не понял Иоанн V.

– Малыша Андреаса.

За спиной василевса напряженно и громко задышал «синий демон».

Посмотрев на Гудо, Даут-Гелеонис продолжил:

– Вернее малыша нашел еще Никифор. А я отыскал его верного пса Семениса. Тот и показал мне место, где содержался все эти дни твой малыш, Гудо.

– Ну, вот и славно! Слава тебе, Господи, за твою милость и доброту! – воссиял василевс, но присмотревшись к сдвинутым бровям необычайно полезного своего нового слуги, спросил: – От чего же ты печален, Гелеонис?

– Печален? Ах, да… Дело в том… После того, как малыша выбросили из дворца, его подобрал… Э-э-э… Человек… Он – этот человек – воспитывает щенков для дворцовой охоты. И его отец их растил, и дед, и дед деда. Таких знатоков собак и собачьих повадок единицы. А учат этих собачьих мастеров с младенчества, помещая в клетки с собаками. У этого собачьего мастера нет сына. Вот он и взял за сына, найденного на улице малыша. Только с малышом Андреасом что-то пошло не так. Он не говорит. Он только лает и ползает на четвереньках. Я приказал привести этого мастера… Того, кто так поступил с малышом.

– Ты можешь сделать с ним все, что угодно, Гудо, – очень тихо проговорил Иоанн.

– Нет, – еще тише раздалось за спиной. – Все же он спас малыша от голодной смерти. А то, что у этой семьи закон – воспитывать собственных детей псами – этим уже Господь сам их наказал.

* * *

Гудо шел широкими, уверенными шагами.

В этом большом зале, взятого в аренду герцогом наксосским дворца, ему некого было опасаться, и ни перед кем не нужно было скрывать свое лицо. Стража и слуги остались за закрытыми дверями, а на том конце помещения, заканчивающегося большим балконом, к нему спиной стояла высокая женщина в траурном одеянии.

– Грета! Дочь моя! – громко окликнул ее, шедший в нескольких шагах от Гудо Джованни Санудо.

Грета тут же повернулась на зов и тихо ахнула:

– Гудо. Мой милый Гудо. Как же… Ты нашел меня. Кто у тебя на руках, мой бесценный Гудо? Ах…

Опять тихо ахнула Грета, едва Гудо повернул к ней лицом спящего на его руках малыша.

– Андреас… Мой маленький братик. Дай мне его на руки.

Грета зашлась в тихих слезах, а Гудо так и не решился ни обнять ее, ни передать на руки спящего малыша:

– Я дал ему успокаивающих трав. Он проспит еще день. А потом… Я расскажу, что нужно делать. Ты все правильно сделаешь. Я это знаю. Я в этом уверен. Уверен потому что ты моя… – комок застрял в горле «господина в синих одеждах, и он не смог его быстро протолкнуть.

Грета нежно провела рукой по щеке малыша, а затем, не останавливаясь, по лицу Гудо:

– Милые мои. Как я счастлива, что вы со мной рядом в этот печальное для меня время. Его сиятельство герцог чрезвычайно добр ко мне. Но вы… Но ты, Гудо… Я не могу этого выразить. Ты вернулся ко мне. Вернулся с братом. Какое счастье! Какая радость! Как жаль, что всем этим я не могу поделиться с моим мужем Рамоном!.. Он…

– Я знаю, – тихо вздохнул Гудо, чувствуя опять нарастающий комок и судорожно проглатывая его движением гортани. – Вижу, ты очень дорожила и любила его. На все воля Господа, как и на то, что ты носишь в своем чреве плод этой искренней любви.

– От тебя, как и прежде, ничего не скроешь, Гудо. Мой дорогой Гудо! Не скроешь даже за этими пышными платьями.

– Не скроешь, – чуть улыбнулся Гудо, и Грета не отвела глаз от этого всех пугающего движения губ. – Я счастлив, что у меня будет (и опять комок)… Будете все вы вместе и счастливы…

– Вот только мама…

– Герцог обещал приложить все усилия, чтобы Адела вернулась к тебе и внуку…

– Внуку? Ты думаешь, Гудо, у меня будет сын?

– Я знаю это, – кивнул огромной головой Гудо. – Все будет по воле Господа. А у меня с ним особые отношения… Так говорил один мой… знакомый. Теперь так говорю я. Вот. На этом листе все, что нужно сделать для Андреаса.

– Неужели ты покинешь нас? – глаза Греты стали наполняться слезами.

– Покину. Но ненадолго. Меня ждет Адела. Моя…

И уже в который раз за короткое время в горле Гудо возник душащий комок.

– Венеция! – тяжело вздохнул великий герцог наксосский.

О чем был этот вздох? Память о юных беззаботных годах, когда он был учеником и гостем этого удивительного города? О памятных годах напряженной молодости, когда пришлось бороться за власть в собственном герцогстве во многих судах и коллегиях метрополии? О грустной зрелости, заставившей Джованни Санудо изворачиваться, хитрить, предавать и лгать сверх всякого человеческого умения? А может быть, ему вспомнился тот жуткий вечер, когда он наблюдал за кострищем горящей его собственной галеры «Афродиты», сожженной венецианцами вместе с трупом покойного друга Мунтанери? Да. Да! Тот самый вечер и ночь, когда лодка, утыканная стрелами, привезла к нему умирающее «синее чудовище». То самое чудовище, что теперь, спустя многие месяцы, так тихо и чрезвычайно внимательно выслушивала герцога наксосского весь долгий путь от Константинополя до венецианской лагуны.

Да зачем эти предположения? Все это вместе в тяжком вздохе Джованни Санудо. Этот вздох – итог его сложнейшей и запутанейшей жизни. И что в итоге?

Многие вечера герцог рассказывал бывшему палачу, ставшему самым разыскиваемым человеком на земле и сумевшему вселить животный страх в огромное количество людей о своей печальной жизни. Зачем рассказывал? Ведь не от пьяной болтливости языка. Вот уже три месяца, как ни единая капля вина не оросила его губ. И не в желании покаяться. Какой из палача исповедник? И не в поиске дружбы с тем, кто своими удивительными возможностями и знаниями сумел привлечь к себе внимание и черни и повелителей мира. И не… И не… И тысячи раз «не»…