к тебе, как к отцу, пришел. Помоги. Ты нас с Нугзаром знаешь. Мы тебе как сыновья были. Нугзар по любому твоему слову все делал…

Желтухин поднял руку. Тохадзе замолчал.

– Брат твой не бесплатно все это делал. Понял? А потом, разве я его людей грабить посылал? А?.. Молчишь. Ты просил – я его в дело взял. Кусок хлеба с маслом да куш дал. А он как нас отблагодарил? В налетчики пошел. Теперь свободу себе покупает, всех нас заложит.

– Что ты! Что ты! – Гурам Тохадзе замахал руками.

– Конечно, я его выручу, только стоить это будет дорого. Понял?

– Как не понять, дорогой, понял, конечно.

– Дело ты мне предлагаешь трудное, значит, и стоит оно дорого.

– Сколько?

Желтухин положил на стол растопыренную пятерню.

– Можно.

– Это пока. И запомни: освободить я его не сумею. Пока… Сейчас думать надо о том, чтобы ему статью помягче дали. А там уж посмотрим. Понял, Гурам?

Кривенцов сидел за столом и читал документы по делу Тохадзе.

Корнеев стоял у окна, разглядывая знакомые до последней трещины крыши домов.

– Ну что ж, так сказать, хорошо. Есть о чем доложить наверх. Есть. Заканчивайте быстрее.

– Станислав Павлович, мне хотелось бы поработать с Тохадзе подольше, у меня есть предположения, что он замешан в двух убийствах.

– Они за ним числятся?

– Нет. Одно в Московской области, а одно в Туле.

– Игорь Дмитриевич, ну зачем тебе эти «висяки», пусть у областников голова болит да туляки почешутся. Какое нам до этого дело? Заканчивай с Тохадзе.

– Но мне нужно еще дней десять.

– Пять. Понял? Пять.

Корнеев кивнул и пошел к двери.

– Слушай, Корнеев. – Кривенцов встал из-за стола, подошел к Игорю. – Тут дело деликатное есть. Надо руководству помочь.

– Что за дело?

– Вот. – Кривенцов щелкнул замком сейфа, достал папку. – Дело по угону автомашины у товарища Черемисина. Слыхал о таком?

– Только по телевизору.

– Вот-вот, так сказать, большой человек. А у него машину угнали.

– Так угонами другой отдел занимается.

– До чего же ты, Корнеев, непонятливый человек. Это же Черемисин. Понял? Черемисин.

– Да хоть сам.

– Ты что, ты что, – прервал его Кривенцов, – так сказать, такое имя всуе. Ты лучше своего Тохадзе попроси, пусть на себя этот угон возьмет.

– Что?!

– Пусть на себя возьмет угон машины Черемисина.

– Да вы в своем уме предлагать мне такое?

– Так, – сказал Кривенцов, – понятно. Потащишь в партбюро – откажусь, докажу, что ты хочешь меня оклеветать. Понял?

– Ну и сволочь ты, Кривенцов. Ох, какая же сволочь.

– А это я запомню.

Корнеев вышел, в сердцах саданув дверью.

В кабинете Михаила Кирилловича телефонов было много. Они стояли на столе и на специальной тумбе. Только этот, старого образца, беленький телефон одиноко притулился на полочке. Сейчас он звенел тонко и переливчато.

Мусатов снял трубку.

– Да… Здорово… Знаешь, я, когда звонок этого аппарата слышу, сразу на сердце легче: друзья звонят. Да. А что за спешка такая. У всех дела. Ну ладно, ладно, приеду. А где там. Давай. Жди.

Мусатов положил трубку, забарабанил пальцами по столу. Нажал кнопку звонка.

В кабинете появился помощник.

– Коля, я тут уеду на пару часиков. Понял?

– Понял, Михаил Кириллович.

Помощник распахнул стенной шкаф, достал плащ, подал его своему шефу так, как швейцары подают пальто в ресторанах.

Довольный, Мусатов благосклонно кивнул и вышел из кабинета.

Корнеев и дежурный по изолятору, пожилой старший лейтенант, шли по тюремному коридору.

– Он голодовку грозится объявить. Поэтому я тебя, Игорь, и вызвал. Или тебя теперь «товарищ майор» называть?

– Да что ты, дядя Сережа! Ты же меня еще младшим лейтенантом помнишь, – засмеялся Игорь.

– Я-то помню. Только некоторые об этом забывают.

– Не ворчи, дядя Сережа. Где он?

– В шестой.

Подошел старшина-надзиратель, открыл камеру.

Тохадзе в разорванной рубашке сидел на нарах. Был он всклокочен, небрит. На столике стояли миски с едой.

– Встать, – скомандовал дежурный.

Тохадзе молча поднял голову.

– Почему вы отказываетесь от пищи? – спросил Корнеев.

– Пища! – хрипло закричал Тохадзе и вскочил. – Ты, мусор!.. Где ты пищу видишь? У нас свиней кормят лучше. Понял?

– Может, мне в «Арагви» съездить? – прищурился Корнеев.

– В Батуми позвони, брату, пусть еду привезут!

– По мне, Тохадзе, ты и тюремной пайки не стоишь. Тебе на свете вообще жить нельзя.

– Это не тебе, мент, решать! Суду!

– Запомни: не будешь есть – начнем кормить насильно. У нас нервы крепкие. Пошли.

Дверь камеры захлопнулась.

Тохадзе вскочил, закричал что-то гортанное по-грузински. Схватил со стола миску и бросил в дверь. Корнеев и дежурный остановились.

– Миску бросил, – сказал дежурный.

…До чего же тихо и красиво осенью в Сокольниках! Днем в парке пусто. Только гуляют несколько молоденьких мам с колясками да одинокий художник устроился у пруда. Неяркое солнце добавляет золото в краски осени. Заканчивается сентябрь безветрием и яркостью.

Желтухин прошел мимо художника, заглянул через плечо.

Художник, недовольный, обернулся.

– Извините, я так, любопытствую.

Желтухин обогнул озеро, сел на лавочку. Посмотрел прищурившись, как блестят солнечные блики на воде, достал пачку «Казбека». Долго обнюхивал папиросу, потом закурил.

Он сидел, бездумно покуривая, а глаза внимательно следили за аллеей. Ждали.

Мусатов появился стремительно. Шагал энергично, раскидывая туфлями листву.

Он подошел к скамейке, сел.

– Ну? – спросил отрывисто и зло.

– Миша, – Желтухин вздохнул, – ты посмотри, красота-то какая. Меня осень успокаивает. Душой я отдыхаю в такие дни…

– Ты меня за этим позвал? – зло спросил Мусатов.

– А хоть бы и за этим, Миша. Ты забудь, забудь о посте своем. Стань нормальным-то. Добрее стань. Проще. Может, последний раз мы с тобой такую-то осень видим. Мы же, Миша, с тобой как братья. Это у тебя родственников полный дом, а у меня ты один. Дружба наша с тех горьких блокадных дней началась.

– Ишь ты, как у пенсионеров на сборе заговорил. «Горькие блокадные дни». Не очень они для тебя горькими были.

– Ты, Миша, путаешь что-то. Это для тебя они слаще молока сгущенного. Тебе и медальку за питерские дни, и два ордена. А мне? – Голос Желтухина стал жестким, злым. – Мне что, Миша? Срок. А потом паспорт чужой. А дело одно делали. Людей голодных обирали.

У Мусатова лицо дернулось. Он хотел что-то сказать, но не смог. Так и глотнул воздух открытым ртом.

– Да, Миша, мародеры мы. Капитал свой на голодных сделали. Только ты все сберег, а я потерял. Но на следствии ох как меня крутили, о тебе молчал. Поэтому ты государственный человек, а я никто.

– Никто! – Мусатов усмехнулся. – Деньгами, наверное, стены оклеены.

– А зачем они мне, деньги-то? На