«Даже люди одного направления ума, занимающиеся одинаковым делом, различаются в своем понимании дела и в том, как они переживают на себе его влияние. Различия еще больше усиливаются, если дело касается языка, потому что он проникает в сокровеннейшие тайники духа и сердца.

Но каждый индивид употребляет его для выражения именно своей неповторимой самобытности – недаром речь всегда исходит от индивида и каждый пользуется языком прежде всего только для самого себя. Несмотря на это, язык устраивает каждого – насколько вообще слово, всегда в чем-то несовершенное, способно отвечать порыву задушевного чувства, которое ищет себе выражения. Нельзя утверждать и того, что язык как орудие, принадлежащее всем, сглаживает индивидуальные различия. Конечно, он перебрасывает мосты от одной индивидуальности к другой и опосредует взаимопонимание; но различия он, скорее, увеличивает, потому что, уточняя и оттачивая понятия, яснее доводит до сознания, сколь глубоко индивидуальные особенности коренятся в изначальном духовном укладе.<…>

Люди понимают друг друга не потому, что передают собеседнику знаки предметов, и даже не потому, что взаимно настраивают друг друга на точное и полное воспроизведение идентичного понятия, а потому, что взаимно затрагивают друг в друге одно и то же звено цепи чувственных представлений и начатков внутренних понятий, прикасаются к одним и тем же клавишам инструмента своего духа, благодаря чему у каждого вспыхивают в сознании соответствующие, но не тождественные смыслы. Лишь в этих пределах, допускающих широкие расхождения, люди сходятся между собой в понимании одного и того же слова» (Гумбольдт. «О различии…»,… с.165–166).

Следовательно, общение возможно только если это позволяет культура, то есть память об очень сходном опыте. А это значит, что общение, с точки зрения философской, конечно, есть передача некоего знания, но с точки зрения психологической механики, оно есть управление и только управление!

И если только мы это примем, то сразу увидим, что управление в общении делится на два вида: это, во-первых, управление поведением, а во-вторых, это управление мышлением, которое может заключаться во внешнем (производящемся извне) управлении нашей памятью и может заключаться в обоюдном (извне и изнутри одновременно) управлении нашим умом для того, чтобы он создал новый образ. Попросту говоря, понял то, что ему говорят, и тем самым обрел новое знание.

Обычно психология познания ограничивается «внутренними познавательными процессами» и даже не рассматривает второго, вызвавшего их к жизни. Этот «второй», то есть собеседник, конечно, учитывается, но как некая изначальная данность, типа внешней среды или потребностей. Опасность, исходящая из внешней среды, действительно может заставить нас задуматься, так же как и необходимость удовлетворить потребность. Но вот в общении, как считается, действует тот, кто познает. Как принято говорить, он проявляет активность. Это иллюзия и невнимательность от поверхностности наблюдения. Если мне ничего не надо, я и не буду ничего делать. А если мой собеседник чего-то от меня хочет, то пусть он заплатит за мою «активность» своей силой, пусть он все сделает за меня или заставит меня понять его. Кому это в конце-то концов нужно? Поэтому пусть он или создаст образ действия, или вселит в меня тревогу, благодаря которой я начну сам творить образ действия, то есть думать.

А это означает, что нашими «познавательными процессами» в общении правит не желание понять, а желание быть понятым, чтобы добиться правильных действий. И мы, соответственно, оказываемся друг для друга внешними приспособлениями включения разума и мышления.

И еще один психологический механизм должны мы приобщить к копилке нашей науки благодаря Гумбольдту. Если верно мое предположение о том, что жизнь Гумбольдта была очень цельной и вся была направлена на то, чтобы воплотить некий образ переустройства мира и государства, отличный от предложенного французской революцией, то вся она есть иллюстрация понятия «Мир мечты». Я бы хотел ввести этот термин в научный оборот именно в таком звучании, потому что это приближает нас к действительному бытовому мышлению. К тому же он звучит гораздо лучше и понятнее, чем употреблявшиеся в советской психологии лингвистические монстры типа «стадия афферентного синтеза» или даже бернштейновская «модель потребного будущего».

Даже если мое видение жизни Гумбольдта неверно, все равно оно позволяет нам говорить об этом понятии без страха ошибиться. Он увидел попытку построить новый, лучший Мир революцией и в нескольких последующих работах заявлял: это надо делать не так! Значит, он знал как?

О чем он говорит? Безусловно, о мире и о том, как его надо переделывать. Но, говоря о мире, он должен был глядеть в имеющийся у себя Образ мира. Образ мира, с психологической точки зрения, – это все образы наших столкновений с Землей, уложенные в более или менее целостное представление о том, как устроен окружающий мир. При этом он делится, как считается, на две основные части, словно бы вложенные одна в другую.

Это Образ Мира-общества, вложенный в Образ Мира-природы.

Глядя в какой из них, Гумбольдт мог сказать: мир, созданный революцией, неверен? Ни в один, если хотел полностью отменить переделку и вернуться к исходному. Но он этого не хотел, он всю жизнь работал на переделку мира, но по-другому! По-какому? Явно, что по образцу некоего иного Образа мира, отличающегося и от того, что есть, и от того, как предлагали изменить мир другие. Вот этот третий Образ мира, построенный на основе двух предшествующих, но отличающийся от них тем, что правит нашей жизнью и ведет нас по ней, я и называю Образом Мира-мечты.

Он, безусловно, отличается от «модели потребного будущего» и сходных с нею построений современной психологии. Эти построения описывают способность разума предвидеть будущее, выстраивать образ предполагаемого будущего и, соответственно с ним, выстраивать и образ действий в этом предполагаемом пока образе будущего, который оказывается образом будущего действия. Это конкретная психологическая механика ума, взаимодействующего со внешней средой.

Когда мы говорим об Образе Мира-мечты, то сходство с построениями мира будущих действий есть, но лишь внешнее. Если же мы заглянем в то, как творится Мир-мечты, который в культурно-исторических исследованиях часто именуется образом или архетипом утерянного рая, то увидим, что рождается он из многочисленных отрицаний того, что делает нам больно в этом мире. В хорошем мире так не должно быть! Хороший мир – это где меня любят и никогда не делают больно!

По этому поводу один из цензоров от научного сообщества съязвил:

«”Хороший мир – где мне не делают больно” есть не более чем инфантильная стадия симбиотического единства с матерью, точнее – с ее лоном. Смотри Юнга – хороший автор».