сын? Может быть, ты не обрадуешься, когда узнаешь, кто я? Ты ведь собрался в гости, что ли, а я тебе помешал? Придется возиться со мной и разыгрывать радость.

Почему-то я никогда раньше об этом не думал. А вдруг действительно ему не до меня?

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Мишка, — соврал я.

Нет, прежде чем ему все выкладывать, надо разобраться в нем.

— Тезка, значит, — сказал он.

Пожалуйста, пусть будет так. Я успокоился и врал очень ловко. Совсем не волновался.

— А откуда ты приехал?

— С Алтая.

— С Алтая? — У него в голосе появилась какая-то заинтересованность. — Значит, мы с тобой не только тезки, но и земляки. Где же ты там живешь?

— Под Барнаулом, в совхозе, — снова соврал я.

— Я тоже жил в совхозе, только далековато от Барнаула, — сказал он. — Но все равно, мы с тобой вроде как земляки. Восемь лет не был в тех краях…

Я все ждал, что он вспомнит меня и мать. А он не вспоминал, точно мы у него совсем выскочили из головы.

— Может быть, слыхал про совхоз «Новый»? — спросил он.

— Про «Новый»? Слыхал. Недавно в газете писали о вашем директоре совхоза.

— Про Шерстнева? Значит, работает. — Он засмеялся. — «Руки буду целовать, когда увижу…» «Международный скандал…» Это любимые изречения Шерстнева. Забавный мужик! Мой лучший друг. Предлагал остаться его заместителем. А я отказался, в Москву потянуло. Надо было в институт податься.

«Шерстнев его лучший друг? — подумал я. — Здорово придумал. Может, он еще скажет, что тот собирался ему руки целовать за то, что отморозил из-за него пальцы на ноге?»

— Ну, я пошел, — сказал я. — И вам тоже, вероятно, пора…

— Подожди, подожди, не каждый день земляка встречаешь, — сказал он и почти силой усадил меня на стул. — А я не тороплюсь, я все равно жду телефонного звонка… Я самый «старый» целинник. По первой целине трактор водил, вместе с Шерстневым первую палатку ставил. Ух и поработали мы тогда, а зимой померзли. Палатки насквозь продувались ветрами. Многие тогда спасовали, а я нет. А ведь я жил не один: сынишка у меня тогда был совсем маленький…

Он так и сказал: «Сынишка у меня тогда был совсем маленький…» Он так и сказал, а я-то думал, что он напрочь забыл обо мне.

— А где же ваш сын теперь? — спросил я.

— С матерью уехал погостить к родственникам, — сказал он. — Да, на целине меня каждый знает. — Лицо у него оживилось, щеки покраснели, весь он подобрался и стал торопливо и радостно шагать, размахивать руками, как какой-нибудь капитан дальнего плавания на капитанском мостике. — Ты спроси у нас в совхозе: кто помнит Щеглова? И каждый тебе о нем расскажет. Да что там в совхозе! Во всем районе меня знали и уважали. Вот был такой случай. Зимой несколько парней, трактористов, спасовали. Надоело им, и они решили уйти. А как уйдешь? Только на тракторе, степь вся ведь под снегом. Они выбрали время, когда не было Шерстнева, и стали собираться. Я узнал об этом, сынишку на руки — и за ними. Догнал, говорю: не вернетесь, мальчишку заморозим, и вам тогда плохо придется. Вернул их… Уж кто-кто, а я заслужил, чтобы меня помнили!

Я-то прекрасно знал эту историю, он мог ее не рассказывать. Я от Шерстнева ее знал. Только за трактористами в погоню со мной на руках бросился совсем не он, а мать.

Стало скучно-скучно, и было непонятно, зачем я здесь рассиживаюсь, когда на вокзале меня ждут не дождутся Наташа и Гелий. И этот человек, который прохаживался по комнате в новых скрипучих туфлях и так лихо врал, мне был не нужен.

Он подошел к двери и открыл ее.

— Показалось, что кошка мяучит под дверью, — сказал он.

А это мяукал я, он врал, а я мяукал и даже сам не заметил. Нет, мне пора было отсюда уходить.

— У меня поезд через час, — сказал я. — Уезжаю в Артек.

— Обидно, — сказал он. — Я бы тебя проводил, не каждый день земляка встречаешь, отвез бы на мотоцикле на вокзал, да вот жду звонка.

— Ничего, — ответил я. — На метро доеду.

Не хватало только, чтобы он меня на своей старой посудине отвозил на вокзал! А там его увидят Наташа и Гелий, и начнется история…

— На обратном пути загляни. Я задумал купить «москвич». Могучая штука. В мотор введу одну хитрую реконструкцию, это между нами, будет тянуть на двести километров. Покатаю тебя с ветерком.

Я взял вазу и встал. Мы вышли на лестничную площадку.

— Подожди, — сказал он и вызвал лифт. — А ты заезжай на обратном пути, и вместе махнем на Алтай. Вот все удивятся, когда я приеду!..

Я посмотрел ему в лицо, оно стало какое-то другое. В общем, это был не тот человек, который только что расхаживал по комнате. Он вдруг сник, как-то робко сказал: «Вот удивятся все, когда я приеду…» Я подумал о матери, и он, по-моему, тоже подумал о ней. Странно это было: стоят два человека, отец и сын, и думают об одном и том же, а между ними такая пропасть, которую никак нельзя преодолеть.

Пришел лифт. Он открыл мне дверцу. Он стоял и смотрел на меня сквозь решетку.

— Нажми третью кнопку снизу, — сказал он.

Я нажал, и лифт тронулся. Сначала пропало его лицо, потом я увидел галстук, потом черные узконосые ботинки. И он исчез. А я стоял в лифте, и в руках у меня была ваза. Лифт щелкнул на четвертом этаже, на третьем, на втором и остановился на первом.

Софка и Сережка стояли на том же месте.

— Ну как? — спросила Софка.

— Нормально, — ответил я. — Вазу я вам оставлю, а на обратном пути заберу.

— Вот это ты правильно решил, — сказал Сережка. — Ты нам напиши, а мы тебя встретим и проводим.

— Мне пора, — сказал я.

— А мы с тобой дойдем до автобуса, — сказала Софка. — Давай мне вазу.

У автобуса мы распрощались. Я вскочил в автобус, взял билет по всем правилам и сел у открытого окна. А под окном стояли Софка и Сережка. В руках у Софки была моя ваза.

Автобус тронулся, и дом на проспекте Вернадского остался позади, и квартира сто восемьдесят пять тоже осталась позади, и моя ваза осталась позади.

От всей этой истории сохранилась только записка, которую я написал ему. Она лежала маленьким твердым комочком у меня в кармане.

И больше ничего не осталось.

14

Мы снова в поезде. Ребята давно