Григорьев чуть улыбнулся, потому что вспомнил, как они с Мариком говорили о Джинсе. Но улыбка быстро сошла: он увидел, как Нина поднялась и решительно двинулась к ним вокруг стола.

— Кажется, со мной хочет побеседовать ваша супруга, — сказал он доценту. — Позволите?

— Поговорите, поговорите, — добродушно покивал доцент. — Я же понимаю, дочка.

Григорьев встал навстречу Нине. В шуме голосов и грохоте музыки она сделала ему призывный знак рукой. Они вышли в боковую комнату, хозяйскую спальню, и Нина закрыла за собой дверь. Здесь было сравнительно тихо.

Она села на пуфик, а ему места не было — стулья вынесли к общему столу. Поколебавшись, он опустился прямо на край двуспальной хозяйской кровати, сминая расшитое драконами и пагодами покрывало.

Таинственность Нины его немного взволновала, вот уж не ожидал сам от себя. А в ней, вблизи, были все-таки заметны легкие приметы возраста: она слегка располнела, налились плечи и грудь, нежную шею прорезали складочки. Лицо оставалось невинно-чистым, прекрасные голубые глаза были по-прежнему ярки, но, судя по частому прищуриванию, ей приходилось уже постоянно иметь дело с очками. Сидеть на пуфике ей было низко: поднялись и открылись колени, голова, отягченная неизменной пышно взбитой короной волос, запрокинулась. Казалось, будто Нина напряглась перед прыжком. И тут Григорьев заметил наконец, как учащенно она дышит, болезненно растягивая красивый, облитый бледно-розовой помадой рот, какое у нее необычное, смятенное лицо.

— Что случилось, Ниночка? — в порыве сочувствия вырвалось невольно, впервые за столько лет, это ласково-уменьшительное «Ниночка». — С Алёнкой что-нибудь?

— Ничего, — выдохнула она. — Просто ты очень давно ее не видел.

— Да-а, — мгновенно насторожившись, согласился он.

— Некогда или просто не хочешь?

— Аленке двенадцать лет. Я даже не знаю, о чем и говорил бы с ней, встречаясь, скажем, раз в месяц. И что могли бы ей дать такие встречи, кроме ощущения фальшивости взрослых? Мне казалось, ты того же мнения.

— Ну, а ты сам? — напряженно спросила Нина. — Сам?

— Имеешь в виду так называемые отцовские чувства? — он пожал плечами. — Возможно, я действительно ими обделен.

— Ты как будто хвастаешь своей черствостью!

— Просто я давно уже не стараюсь казаться лучше, чем есть. А с чего ты вдруг забеспокоилась об этом? Именно сейчас?

Кто-то из большой комнаты распахнул дверь в спальню, — полыхнуло светом, музыкой, шумом голосов. Нина вздрогнула. Дверь быстро захлопнули.

— Я хотела тебя спросить, — голос Нины стал резким, — ты жениться не собираешься?

Он попытался отшутиться:

— Критерии меняются. В двадцать лет престижно быть женатым, а в тридцать шесть — престижно быть холостым.

Нина нахмурилась:

— Мне говорили, что тебя видели с женщиной.

Григорьев подумал, что его видели с Алей, и почему-то испугался.

— Какая-то здоровенная девица, — брезгливо сказала Нина, — выше тебя.

— А-а, — с облегчением догадался Григорьев, — это Вероника!

С Вероникой он встречался до Али. Подумаешь, рост! Какой же это недостаток для женщины, если всё пропорционально. А Вероника была хороша. Они чуть до женитьбы не довстречались, потому что кроме роста Вероника отличалась решимостью.

Григорьев вспомнил, как первый раз привел Веронику к себе в квартирку. Они сидели, разговаривали об искусстве, пили кофе. Он даже не собирался в тот вечер начинать любовную атаку, знакомство только завязалось. К тому же, Вероника была на восемь лет моложе, а Григорьев привык иметь дело с ровесницами, ему тогда казалось, что восемь лет — много. Да и разговор как-то не клеился.

Вдруг Вероника на полуслове сделала ему знак обождать, взяла телефонную трубку, быстро набрала номер:

— Алло, мама! Я у Тамары. Мы еще посидим немного, а потом я у нее останусь. Не хочу поздно одна возвращаться. Ну всё, целую!

И стала целовать Григорьева.

А в постели, разнеженная, притиснув его своим большим телом к стене, гладила по щеке и доверчиво объясняла:

— Мне сегодня — самое безопасное, перед месячными, понимаешь? А иначе, ты через несколько дней решился бы, а у меня бы уже началось, и мне пришлось бы тебе отказать. Ты бы не понял и обиделся.

Нет, с Вероникой было уютно. Казалось, он улавливал в ней нечто общее с молодой Стеллой: то самое, искреннее, женское. Не легкомыслие, а естественность и простоту, за которыми — готовность к верности и преданности. Подкупало даже то, что Вероника никогда не говорила «я тебя люблю», всегда — «мне с тобой хорошо». В постели, под его ласками, она не стонала, а выкрикивала в забытьи что-то невнятное, какие-то подобия слов, всё громче, громче, и время от времени — после особенно громких, торжествующих выкриков — задыхающимся голосом благодарно сообщала: «Я кончила!»

Она очень хотела за него замуж. И он уже было заколебался: чего в самом деле ждать, чего еще искать?.. А всё что-то смущало, задерживало. Казалось, Вероника глупа, с ней только в постели хорошо, а так — скучно. (Привередничал. С Алей зато потом стало весело!)

И все-таки, вполне вероятно, что посомневался да и женился бы, если бы на одно из свиданий Вероника не явилась со своей собакой. Это было потрясение! Если каких-то собак Григорьев и не терпел, то бульдогов и боксеров. А у Вероники был как раз бульдог (или боксер, черт их разберет), да еще такое чудище, словно нарочно вобравшее в себя всё, что у Григорьева вызывало отвращение. Неестественно гладкая шкура, красные глаза, мерзкая жабья морда с капающими из углов щелевидной пасти тягучими слюнями, противная культяпка вместо хвоста и имя — Цезарь.

Для начала этот Цезарь обгавкал Григорьева, а потом отбежал на газон, раскорячился и стал старательно, изобильно гадить.

А Вероника любовалась Цезарем, гладила его отвратительную лоснящуюся шкуру своими красивыми длинными пальцами с бордовым маникюром (теми же пальцами, которыми в постели ласкала Григорьева!). Чуть ли не в морду целовала свое страшилище. А может, и целовала, Григорьев уже не мог смотреть…

Наверное, она так и не поняла, отчего вдруг у него наступило охлаждение к ней.

А впрочем, еще немного, и он, вероятно, снова потянулся бы к Веронике. Возможно, и насчет Цезаря как-нибудь договорились бы. Но как раз в это время черт подсунул ему Алю.

Должно быть, от воспоминаний на лице у него проступила глуповатая улыбка, потому что Нина вспыхнула:

— Уж я не знаю, Вероника или земляника! Я всё думаю об Алёнке!.. — она даже прервалась от волнения.

— Что думаешь? — насторожился Григорьев.

— Если бы не случилось… этого? Если бы мы все жили вместе? — выдавила Нина с усилием, избегая его пристальных глаз.

У него вдруг нелепо всплыло в памяти, что такое же напряженно-растерянное лицо и потупленный точно в испуге, бегающий взгляд бывали у Нины в начале их супружеской жизни, когда ей нужно было пройти мимо него в туалет.