завоеватели. Все никак завоевать не могут. Ну, так это наша миссия такая. Держали щит.

Волохов замолчал. Из него словно вынули скелет. Он сел на лавку, на которой еще так недавно, о Господи, лежала его Женька Долинская, ни в чем ни перед кем не виноватая, — и бессильно свесил руки между колен.

— Я все равно за ней пойду.

— Пойдешь, пойдешь. Думаешь, не пущу? Не буду я тебя останавливать, иди, пожалуйста…

— Но ее-то за что?! — не выдержал Волохов. — Что тебе баба сделала?!

— А кто ее звал сюда, твою бабу? — прищурившись, спросил Гуров. — Сбежала — там и жила бы… Нет, ЖД — ждущие дня! День настал, пора вернуть эту землю себе! Или, скажешь, она в гости приехала?

— Она приехала ко мне, — сказал Волохов.

— Ну да, ну да. И Эверштейн к тебе, проконсультироваться… И все они к тебе, повидаться…

— Ты мне вот что скажи, Гуров. Долго ты еще рассчитываешь за всеми местными бабами следить, как бы они варягу не дали? И за бабами хазарскими, чтобы с нами не спали?

— Следим покуда, — пожал плечами Гуров. — До сих пор получалось, глядишь, и дальше не пропадем…

— Не уверен. У меня такое чувство, что нельзя вечно бегать по кругу. Вагоны начнут отваливаться, колеса ржавеют…

— По крайней мере они ржавеют дольше, чем разваливается обреченный вагон первого класса, ездящий по прямой, — раздельно, как ребенку, объяснил Гуров. — Наше дело — подбрасывать щепки в костер: пусть они топчут друг друга и вообще живут как угодно — но пусть не прекращают отрицательной селекции и берут верх друг над другом. Потому что мы в это время продолжим единственно нам любезную жизнь вне истории, — при этих словах он потянулся и замурлыкал, как сытый кот.

— И тебе все это нравится? Вот это?! — Волохов обвел широким жестом шершавые мокрые стены убогой баньки. Одну стену он задел, и прочь побежала испуганная мокрица.

— Банька-то с пауками? — спросил Гуров, закуривая, и при свете зажигалки Волохов увидел, что инспектор ласково улыбается. — Ничего банька, других не хуже… Ты, майор, в Америке Латинской бывал? А я бывал, нашел случай. Там славная одна была цивилизация, вроде нашей. Так через нее за тысячу лет чуть не десяток волн прокатился. Половина уж и забыл, как называется. Такое место удобное — все норовили захватить, даже испанцы разделились и стали друг друга выгонять. Одни испанцы, другие креольцы. И знаешь, что с тамошними коренными теперь? Совершенно себя не помнят, вообще не знают, зачем живут. Каждый следующий надписи сбивает, богов уничтожает и язык перекраивает. Их же нету уже почти, Волохов. А у нас, скажу тебе, еще вполне приличный вариант. Вроде, знаешь, параллельного присоединения против последовательного. У них десять захватчиков подряд, а у нас всего двое по очереди. И население не успевает окончательно привыкнуть, и навыков лишних не надо. С этими научились, с теми приспособились — ну и все, и пожалуйста, меняйтесь, пока не надоест. А не надоест им никогда, потому что они друг без друга жить не могут. Мы их топливо, они наша крыша. Вечный двигатель это, понимаешь ты, Волохов? Я же рассказывал тебе, да ты не понял. Это не они нас, это мы их на себе разводим. Коренные населения — они тем и отличаются от захватчиков, Володя, что сопротивляться не умеют. Работать — да, сопротивляться — уволь. Так вот, чем десять волн через себя пропускать, мы, по-моему, ловко устроились — не находишь? И не дам я такой хороший перпетуум мобиле разрушать даже из-за самой рыжей девки, хорошо ли ты меня понял, майор?

— Хорошо, — сказал Волохов. — Куда уж лучше.

— Что, скажешь, неправда все?

— Почему, правда. Нравится младенцу в утробе, вот он и решил не рождаться.

— Дело, дело. Чего рождаться-то? Кто родился, тот и умер, а нам и тут неплохо. Можно прекрасными вещами заниматься. Пока твои так называемые нации медленно помирают, наша думает о главных вещах. Понемногу странствует. Сочиняет очень недурные стишки на родном языке. Поет песни. Хранит фольклор. Девушки замечательные, жрецы талантливые, земледельцы такие, каких ни в одной другой стране не осталось. Земля у них сама родит, яблоня плоды приносит, печка пироги печет. О чем ни попросишь, само делается. Вот скажу я баньке — банька, топись! — и затопится банька, слышь, Волохов? А скажешь ты — и тоже затопится, потому что коренное население. Вот скажи: топись, банька!

— Рухни, банька, — сказал Волохов.

— Дурак ты, — беззлобно отозвался Гуров. — Рухни — варяжское слово, она на этом языке не понимает. А вот «топись» — понимает.

Влажный жар медленно поднимался вокруг. Голова у Волохова закружилась.

— Что, попаримся, майор? — спросил Гуров. — Банька — она ведь чтобы париться, а не чтобы с захватчиками спать. Какого парку закажешь? Березового, облепихового, эвкалиптового?

— Серного, — сказал Волохов и выскочил наружу. В бане становилось жарко, он еле выдерживал липкий, обволакивающий пар. Из белого облака, которым окуталась баня, доносилось довольное, заливистое похохатывание Гурова.

До своих Волохов бежал опрометью, словно от погони. Он поднял отряд на рассвете, в шестом часу утра.

— Подъем! — закричал он. — Выступаем немедленно. Десять минут на оправку, пять на перекур, и вперед.

Серое, сырое пространство расстилалось вокруг него. Ближе к утру пошел мелкий дождь, он смутно сеялся на серые избы и старые заборы, и все вокруг было так невыносимо второсортно, так безысходно кисло, что сама мысль о бесконечной — сколько там еще до конца? — жизни без Женьки наводила смертную тоску. Если это не желает кончаться, мы кончимся сами. Даже птицы, кажется, собрались жить вечно и косились на Волохова презрительно. Ну да, говорило все вокруг, мы и это переживем, и очень отлично. Хорошо же, подумал Волохов, приятно вам покачаться на ваших вечных качелях. Одна приличная баба почтила собой это протухшее пространство, и ту оно попыталось сожрать — хорошо, посмотрим, посмотрим.

— Куда мы, командир? — несмело спросила медсестра Анюта на правах женщины, которой дозволялось любопытство.

— Есть такая деревня — Жадруново, — сказал Волохов. — Все пойдем туда.

Глава третья

Город Блатск

1

Город Блатск располагался в северной, болотистой части среднерусской равнины, за что и получил прозвание, — но в последние десять лет оправдывал его иначе. В силу странной особенности умирающих государств — сплочения населения в изолированные кланы, — Блатск стал меккой российской блатоты, у которой был здесь мозговой центр, штаб и средоточие светской жизни.

Объяснить, почему в гибнущих сообществах население кучкуется по возрастному, земляческому или профессиональному признаку,