В этот вечер был разложен на чистом воздухе новый костер. Теперь уж это был не маленький огонек, поддерживаемый так, чтобы его не заметил никто, а громадный, посылавший свое пламя далеко к небу. Освещенный им, стоял в сторонке Карвель. А когда костер догорел до той степени, что образовались каленые уголья, над которыми Нипиза стала приготовлять обед, то вместе с костром изменился и Карвель, этот бродяга, числившийся официально умершим. Он побрился, сбросил с себя тужурку, завернул рукава по самые плечи, и по всему лицу заиграла краска, но не от ветра, и не от солнца, и не от минувших бурь. Точно так же засветились и его глаза, но не тем блеском, который появлялся в них вот уже целых пять лет. Быть может даже, он не глядел так никогда. Он не мог оторваться от Нипизы. Она сидела у костра, склонившись над сковородой, и костер откладывал на ее лице и волосах яркие блики. Карвель не двигался все время, пока она сидела в такой позе. Он затаил дыхание и молчал. Глаза его загорались все ярче и глубже, и в них светилось уже величайшее преклонение мужчины перед женщиной. Как вдруг Нипиза обернулась, подняла голову и уловила на себе его взгляд раньше, чем он успел опустить глаза. Одновременно и она взглянула на него. Как и ее лицо, глаза ее выражали радость от присутствия Карвеля. Теперь уж она будет не одна! Карвель сел рядом с ней на березовое бревно и заговорил. У их ног растянулся Бари.

– Завтра или послезавтра, – объявил Карвель, – я должен отправиться в Лакбэн.

Сухая и горькая нотка послышалась в его до сих пор ласковом голосе.

– Зачем? – встревожилась Нипиза.

– Я не успокоюсь, пока не убью его, – ответил он.

Нипиза уставилась на огонь. Некоторое время продолжалось глубокое молчание, прерываемое только треском костра, и среди этого молчания Карвель будто нечаянно вдруг коснулся ее волос. Мысли его были далеко. Какой превосходный случай он упустил в тот день, когда встретился впервые с Мак-Таггартом у ловушки Бари! О, если бы он только знал! Он представил себе на светлом фоне огня картину, как фактор из Лакбэна убивал Пьеро, и губы его сжались. Она рассказала ему все, все, все. Свое бегство, свое падение в воду, где она рассчитывала лучше найти себе смерть, чем отдаться живой злодею. Она сообщила ему далее о том, как чудесно выкарабкалась потом из реки и нашла себе приют у старого, беззубого индейца Тюбоа, которому Пьеро из жалости позволил охотиться в своих владениях. Карвель точно сам присутствовал при этой полной ужаса трагедии, когда в какой-нибудь один час солнце должно было навеки закатиться для Нипизы, и представлял себе трогательную картину, как старый, благородный Тюбоа, выбиваясь из сил, целые мили нес на себе несчастную девушку от самого омута и вплоть до своей юрты. Он ясно представлял себе, как в течение долгих недель голода и невыносимых морозов жизнь Нипизы висела на волоске. И в добавление ко всему, когда выпал глубокий снег, Тюбоа вдруг умер.

И когда она окончила свой рассказ, то глубокий вздох вырвался вдруг у него из груди, он долго не мигая смотрел на огонь и наконец сказал:

– Завтра я отправлюсь в Лакбэн.

Сперва Нипиза не ответила. Она тоже долго смотрела на огонь. Затем сказала:

– Тюбоа тоже собирался убить его, но только весной, когда он смог бы туда пойти. А когда Тюбоа умер, то я решила сделать это сама. Поэтому я захватила с собой ружье Тюбоа. Я зарядила его только вчера. Но только вы, месье Джим…

Она с гордостью посмотрела на него, и глаза ее заметали искры.

– …вы не пойдете в Лакбэн, – продолжала она почти шепотом. – Я уже послала туда вестника…

– Вестника?

– Да… индейца Укиму. Только два дня тому назад. Я поручила ему сказать, что я еще жива, не умерла, что я опять здесь, у себя, я хочу его видеть и согласна быть его женой. О, он прискачет сюда немедленно! И вы не убьете его. Нет! Не посмеете!

Она улыбнулась во все лицо, и сердце у Карвеля похолодело.

– Ружье заряжено, – продолжала она. – И я убью его сама.

– Два дня тому назад… – залепетал Карвель. – А отсюда до Лакбэна…

– О, не беспокойтесь! – возразила Нипиза. – Он завтра же уже будет здесь. Завтра, едва только зайдет солнце, он уже явится сюда своей собственной персоной. Я уж знаю! Я так и сгораю от нетерпения. Вы только подумайте, Джим! Ведь завтра, завтра он уже будет здесь! Он прилетит сюда, точно на крыльях!

Карвель низко опустил голову. Точно не замечая этого, Нипиза снова стала смотреть на огонь. Но она почуяла, почему он это сделал, и сердце ее забилось.

Если бы старый Тюбоа был здесь, то в этот вечер он услышал бы странные предостережения в шепоте ветра, который пролетал над вершинами деревьев. Таков уж был этот вечер. Именно в этот, сегодняшний вечер, по мнению Тюбоа, должны были летать по лесам различные фантастические существа и перешептываться между собою о грядущих событиях. Трудно сказать, знал ли что-нибудь старый Тюбоа в свои девяносто лет и мог ли он подозревать что-нибудь такое, чего не предусмотрел бы, несмотря на свои молодость и доверчивость, Карвель. Завтра, завтра! Нипиза так уверенно сказала, что именно завтра у нее будет гость. Но, прислушавшись к шепоту деревьев, Тюбоа мог бы сказать: «А почему не сегодня ночью?»

Была полночь, и полная луна стояла над поляной. В юрте спала Нипиза. В тени можжевельника, невдалеке от огня, забылся сном Бари, а еще дальше, почти у самой опушки леса, крепко похрапывал Карвель. Молодой человек и собака очень устали: они были на ногах целый день и бежали во весь дух, и потому не слышали ни звука.

Но все-таки они шли не так далеко и не так стремительно, как Мак-Таггарт. С восхода солнца и до полуночи, когда он добрался наконец до того места, где когда-то стояла избушка Пьеро, он отмахал целых сорок миль. Два раза он кричал оттуда Нипизе, но, не получив от нее ответа, он еще долго простоял в лунном свете и все прислушивался. Но ведь Нипиза здесь! Она должна была его ожидать! Он утомился, но от волнения не чувствовал усталости. Кровь кипела в нем целый день, а теперь, когда он был уже так близко от своего счастья, она забурлила в нем, точно от хмельного вина. Где-то здесь, вот именно недалеко отсюда, Нипиза должна была его ожидать. Он опять закричал ей и прислушался. Ответа не последовало. Тогда сердце в нем упало и, предполагая что-нибудь недоброе, он тревожно задышал. Затем он понюхал воздух, и вдруг до него донесся едва заметный запах дыма.

Инстинктивно, как человек, выросший среди лесов, он встал лицом к ветру, но ветер был так слаб, что не чуялось под звездным небом ни малейшего дуновения. Мак-Таггарт не стал уже больше кричать и отправился далее через поляну. Несомненно, что Нипиза была где-то в другом месте и спала у разведенного огня, и при мысли об этом он даже радостно вскрикнул. Затем он вступил в лес; случай подсунул ему под ноги полузаросшую травой тропинку; он пошел по ней, и с каждым шагом запах дыма становился ощутимее.

Тот же инстинкт лесного жителя побудил его приближаться с крайней осторожностью. Инстинкт и необыкновенная тишина ночи. Он шел так, что ни одна веточка не хрустнула у него под ногами. Он раздвигал кусты так, что они не издавали ни малейшего звука. Когда он добрался наконец до полянки, где все еще поднимался кверху дымок от костра, разложенного Карвелем, то он сделал это так осторожно и тихо, что его не услышал даже Бари. Возможно, что в глубине души Буш Мак-Таггарт все-таки чего-то остерегался; еще возможно, что он хотел застать Нипизу во время сна. Один вид юрты заставил его сердце забиться сильнее. На том месте, где находилась юрта, было светло как днем, и он увидел развешанное около нее женское белье, которое сушилось на веревке. Крадучись, как лисица, он подошел поближе и уже протянул руку, чтобы отдернуть занавеску, закрывавшую собою вход в юрту, но остановился, чтобы прислушаться, не последует ли какого-нибудь звука. Он услышал дыхание. На секунду он обернулся лицом к свету, так что луна светила ему прямо в глаза. Они горели от страсти. Затем, все еще с величайшей осторожностью, он приподнял занавеску.