Было что-то тревожное, болезненное в этой непомерной любви к животным. Внимательно присматриваясь к миссис Парвис, Джордж убедился, что люди занимают ее куда меньше и людские страдания она принимает не так близко к сердцу. Она и сама была бедна, но к беднякам относилась с удивительным философским спокойствием. Рассуждала она, видимо, так: бедняки были, есть и будут, они к своей бедности привычны, и никому не стоит об этом беспокоиться, а самим несчастным жертвам — тем паче. И уж вовсе ей не приходило в голову, что делу надо бы как-то помочь. Страдания бедняков ей казались естественными и неизбежными, как лондонский туман, и, по ее разумению, волноваться из-за того и другого одинаково бессмысленно — только попусту себя растравлять.

К примеру, явится она иной раз, пылая негодованием оттого, что кто-то плохо обошелся с лошадью или собакой, и в то же утро Джордж слышит, как она резко, сердито, без тени сочувствия отчитывает грязного, голодного оборвыша-мальчишку, который доставляет из магазина пиво. Этот несчастный мальчонка будто сошел со страниц Диккенса — олицетворение нищеты, которая в Англии, доходя до крайности, выглядит безобразно, безнадежно, как нигде в целом свете. Здесь она особенно ужасна и отвратительна потому, что английские бедняги словно коснеют в своем несчастье, увязают в трясине наследственного убожества, и уже не ждут облегчения, в знают, что спасенья нет.

Таков был и этот злополучный мальчишка. Он принадлежал к «маленькому народцу» — к племени карликов и гномов, о существовании которого Джордж до той лондонской зимы и не подозревал — это было для него нежданное, убийственное открытие. Оказалось, в Англии есть как бы две породы людей, и они столь несхожи друг с другом, словно относятся к совсем разным видам живых существ. Это Рослый парод и Маленький народец.

Рослый народ отличается чистой свежей кожей, ярким румянцем, отменным здоровьем и уверенностью в себе; сразу видно, что эти люди всегда ели досыта. В расцвете сил они выглядят точно могучие двуногие быки. На улицах Лондона постоянно встречаешь таких вот гордых мужчин и женщин, все они холеные, великолепно одеты, а лица у них бессмысленные и невозмутимые, точно у породистого скота. Таков истинно британский Царь природы. И среди тех, кто охраняет и обслуживает этих господ и относится, в сущности, к той же породе, тоже попадаются великолепные экземпляры: например, здоровенные гвардейцы ростом шесть футов и пять дюймов, прямые, как стрела, и с тем же уверенным выражением лица, которое говорит ясней ясного — пускай, мол, сами они и не цари природы, но, уж во всяком случае, верные орудия царей.

Но если побыть в Англии подольше, однажды непременно обнаружишь Маленький народец. Это племя гномов, вид у них такой, словно они уже долгие века роются под землей и там, в глубоких копях, давно все усохли, съежились и поблекли. Есть что-то такое в их лицах, в корявых телах, что свидетельствует: не только сами они всю жизнь света не видели, но и отцы и матери их и еще многие поколения предков существовали впроголодь, не знали солнца и плодились, точно гномы, во тьме глубоких подземелий.

Поначалу их не замечаешь. Но однажды Маленький народец выходит из-под земли, и вдруг оказывается — он Повсюду, куда ни глянь. Так он явился перед Джорджем Уэббером, и Джордж был ошеломлен. Словно какое-то зловещее волшебство открыло ему глаза: так, значит, живя в Англии, он очень многого не видел, а воображал, будто видит все! И не то чтобы Маленький народец был малочислен. Когда уж заметишь этих гномов, выясняется, что они-то, в сущности, и населяют Англию. На одного Рослого приходится десяток гномов. И Джордж понял, отныне ему суждено смотреть на эту страну другими глазами, и что бы он о ней ни прочитал, что бы ни услышал, ни в чем не будет смысла, если не принимать в расчет Маленький народец.

К этому-то племени принадлежал и злополучный мальчишка — разносчик пива. Каждая мелочь в его облике красноречиво говорила, что он рожден чахлым недомерком, в беспросветной нищете, и никогда у него не было ни вдоволь еды, ни теплой одежды, ни крова, где не пронизывал бы до мозга костей леденящий туман. Не то чтобы он был калекой, но все тело его словно бы ссохлось, увяло, казалось, из него выжаты все соки, точно из старика. Ему было, пожалуй, лет пятнадцать-шестнадцать, а порой казалось, что и меньше. Но с виду он был как взрослый, который не вышел ростом, — и тягостно было ощущать, что в этом хилом, изголодавшемся теле давно не осталось сил на неравную борьбу и больше оно уже не вырастет.

Ходил он в засаленной, истрепанной курточке, застегнутой на все пуговицы, из слишком коротких рукавов торчали большие, грязные руки, красные, натруженные, какие-то почти непристойно голые. И штаны на нем такие же засаленные и истрепанные, тесные, в обтяжку и притом на несколько дюймов короче, чем надо. А башмаки на несколько номеров больше, чем надо, старые, драные, стоптанные до того, что кажется, это ими отшлифованы все до единого булыжники в каменном сердце Лондона. И в довершение всего наряда — ветхий бесформенный картуз, до того большой и неуклюжий, что он съезжает набок, закрывая ухо.

Лица мальчишки толком не разглядеть, до того он неумытый и чумазый. Лишь кое-где под слоем грязи угадывается тусклая, нездоровая бледность. Черты до странности смазанные, словно физиономию эту наспех, кое-как слепили из свечного сала. Нос широкий, приплюснутый, а кончик вздернут, зияют раздутые ноздри. Толстые вялые губы точно придавлены каким-то тупым инструментом. В темных глазах ни искорки жизни.

У этого нелепого существа даже и язык какой-то непонятный. То есть говорит мальчишка, разумеется, на жаргоне лондонских трущоб, но без обычной для этого жаргона отрывистой резкости; он бормочет гнусаво, невнятно, ничего не разберешь, Джордж его просто не понимает. Миссис Парвис это удается лучше, да и то, по ее собственному признанию, порой и она не догадывается, о чем речь. И Джордж слышит — не успел мальчишка войти в дом, шатаясь под тяжестью ящика с пивом, как она принимается его отчитывать:

— Эй, ты смотри, куда идешь! Да не греми так бутылками! Натащил грязи на башмаках, не мог сперва ноги вытереть! Не топай по лестнице, как лошадь! — и в отчаянии восклицает, обращаясь к Джорджу: — Ну до чего неуклюжий, отродясь другого такого не видала!.. Хоть бы ты в кои веки умылся! — снова начинает она шпынять злосчастного оборвыша. — Не маленький уже, постыдился бы в эдаком виде разгуливать, на тебя ж люди смотрят.

— Во… — угрюмо бурчит мальчишка. — В эдаком виде… погуляла бы эдак сама… умывалась бы тогда, как же…

Все еще обиженно бормоча себе под нос, он топает вниз по лестнице и идет прочь, и в окно Джордж видит, как он плетется по улице обратно в винный магазин, где работает на побегушках.

Магазин этот небольшой, но так как находится он в фешенебельном квартале, то чувствуется в нем какая-то неброская роскошь и сдержанная элегантность, чуть обветшалая, но оттого лишь еще более изысканная, — все это очень свойственно в Англии таким вот маленьким и дорогим магазинам. Чудится, будто все в этих стенах впитало долю тумана, тронуто непогодой и слабо отдает смутным, но волнующим угольным дымком. И над всем — благоухание старых вин и тонкий аромат изысканнейших напитков, этими запахами, кажется, насквозь пропитаны и деревянный прилавок, и полки, и даже половицы.