в Англии должна была, как в Африке, действовать на него успокаивающе. Роман назывался «Как мы нынче живем» — кто-то (он не мог припомнить, кто именно) сказал ему, что по этому роману был снят очень хороший телесериал. Харгривз не жаловал телевидения, однако был убежден, что экранизация Троллопа полюбилась бы ему.

И вот сегодня он чувствовал приятное удовольствие, какое всегда доставлял ему Троллоп, от погружения в тихий викторианский мир, где добро есть добро, а зло есть зло, и их легко отличить друг от друга. У Харгривза не было детей, которые могли бы преподать ему несколько иной урок, — ни он сам, ни жена не хотели иметь детей; они были едины в своем желании, хотя, возможно, и по разным причинам. Он не желал добавлять к заботам служебным заботы личные (а дети в Африке были бы источником постоянных волнений); жена же его… что ж, с нежностью думал он, — ей хотелось сохранить фигуру и независимость. Обоюдное безразличие к проблеме потомства лишь укрепляло их любовь друг к другу. Пока он читал Троллопа со стаканом виски у локтя, она получала не меньшее удовольствие от чая, который пила в своей комнате. Для обоих это был мирный уик-энд — ни охоты, ни гостей, темный парк за окном: в ноябре ведь рано темнеет, — и Харгривз мог даже представить себя в Африке, вдали от Центра, в одном из загородных домов в буше, после одного из долгих пеших переходов, которые всегда доставляли ему удовольствие. Повар ощипывал бы сейчас за домом курицу, и бродячие собаки сбегались бы туда в ожидании подкорма… Огни, видневшиеся вдали, где проходила автострада, вполне могли быть огнями деревни, где девчонки ищут друг у друга в волосах вшей.

Он читал о старике Мелмотте {137} — проходимце, как называли его коллеги. Мелмотт занял свое обычное место в ресторане палаты общин… «Выгнать его было невозможно — почти столь же невозможно, как и сесть рядом. Даже официанты не хотели его обслуживать, но, проявив терпение и выдержку, он все-таки получил наконец свой ужин».

Харгривз невольно почувствовал симпатию к этому одинокому Мелмотту и с сожалением вспомнил, чтó сказал доктору Персивалу, когда тот заметил, что ему нравится Дэвис. Харгривз произнес тогда слово «предатель» — так же, как коллеги Мелмотта произносили слово «проходимец». Он продолжал читать: «Те, кто наблюдал за ним, утверждали, что он счастлив в своей наглости; на самом же деле он был в этот момент, по всей вероятности, самым несчастным человеком в Лондоне». Харгривз не был знаком с Дэвисом — он бы не узнал его, встреться они в коридоре конторы. Он подумал: «Возможно, я поторопился, окрестив его так… нелепая реакция… но ведь убрал-то его Персивал… Не следовало мне доверять Персивалу это дело…» И он снова взялся за чтение: «Тем не менее он — при том, что весь свет теперь отвернулся от него, что впереди его ждала лишь величайшая беда, какою может покарать взбунтовавшийся оскорбленный закон, — тем не менее он сумел так провести последние минуты своей свободы, чтобы создать себе репутацию наглеца». «Бедняга, — подумал Харгривз, — ему не откажешь в мужестве. А Дэвис догадался, что доктор Персивал подсыпал ему какое-то снадобье в виски, когда он на минуту вышел из комнаты?»

Тут раздался телефонный звонок. Харгривз слышал, как жена сняла трубку у себя в комнате. Она пыталась оградить покой мужа даже лучше Троллопа, но на том конце провода было что-то срочное, и она вынуждена была переключить телефон. Харгривз нехотя поднял трубку. Незнакомый голос произнес:

— Говорит Мюллер.

А Харгривз был все еще в мире Мелмотта. Он переспросил:

— Мюллер?

— Корнелиус Мюллер. — Последовала неловкая пауза, и голос пояснил: — Из Претории.

На секунду сэру Джону Харгривзу подумалось, что незнакомец звонит из этого далекого города, потом он все вспомнил:

— Да. Да. Конечно. Чем могу быть вам полезен? — И добавил: — Я надеюсь, Кэсл…

— Я как раз и хочу поговорить с вами, сэр Джон, о Кэсле.

— Я буду на работе в понедельник. Если вы позвоните моей секретарше… — Он взглянул на часы. — Она сейчас еще на месте.

— А завтра вы там не будете?

— Нет. Этот уик-энд я буду дома.

— А могу я приехать к вам, сэр Джон?

— Это что, — так срочно?

— По-моему, да. У меня есть большие опасения, что я совершил серьезную ошибку. Мне необходимо поговорить с вами, сэр Джон.

«Прощай, Троллоп, — подумал Харгривз, — и прощай, бедняжка Мэри: сколько ни пытаюсь не заниматься делами Фирмы, когда мы здесь, никуда от этого не уйдешь». Ему вспомнился тот вечер, когда была охота и Дэйнтри оказался таким некомпанейским… Он спросил:

— У вас есть машина?

— Да. Конечно.

Он подумал: «Впереди еще суббота — я могу быть свободным, если в разумных пределах окажу гостеприимство сегодня». И он сказал:

— До нас меньше двух часов езды, так что, если не возражаете, приезжайте к ужину.

— Конечно, не возражаю. Это очень любезно с вашей стороны, сэр Джон. Я бы не побеспокоил вас, если бы не считал это важным. Я…

— Возможно, мы не сумеем ничего вам предложить, кроме омлета, Мюллер. Поедим уж что придется, — добавил он.

Харгривз положил на рычаг трубку — ему вспомнились небылицы, которые, как он знал, рассказывали про него и про каннибалов. Он подошел к окну и посмотрел на улицу. Африка исчезла. Огни были огнями автострады, ведущей в Лондон и на службу. Он чувствовал, что Мелмотт покончит самоубийством — иного выхода нет. Он прошел в гостиную: Мэри наливала себе чай «Эрл Грей» из серебряного чайника, купленного на аукционе у «Кристи».

— Извини, Мэри, — сказал он. — У нас гость к ужину.

— Я этого боялась. Когда он так настаивал, что хочет поговорить с тобой… Кто это?

— Тот человек из Претории, которого прислал БОСС.

— Неужели он не мог подождать до понедельника?

— Он сказал — это очень срочно.

— Терпеть не могу этих субчиков, которые насаждают апартеид. — Общеупотребимый в Англии вульгаризм, произнесенный с американским акцентом, показался странным на слух.

— Я тоже, но мы вынуждены работать с ним. Надеюсь, у нас найдется что поставить на стол.

— Есть холодный ростбиф.

— Это уже лучше, чем омлет, который я ему обещал.

Поскольку о делах говорить было нельзя, ужин прошел натянуто, хотя леди Харгривз всячески старалась с помощью божоле завязать беседу. Она призналась, что совсем ничего не знает об искусстве и литературе африканеров, но, судя по всему, и Мюллер мало что об этом знал. Он сказал, что у них есть поэты и романисты —