— Наверно, это все твоя музыка.

— Может быть, — сказал Разиэль. — И ты была со мной. Я «немощнейший сосуд», но у меня есть могущество. И у меня есть ты. Ты веришь мне. И немножко любила меня, да?

— Любила. Все когда-то любили тебя, Разиэль. Ты был нашим принцем.

Тут она не удержалась и заплакала, потому что вера, надежда, любовь покидали ее. И некому было спасти ее душу, а наоборот, снова нужно заботиться обо всех, как всегда. И опять все зазря. Чуть-чуть ганджи. Отголосок мечты и доброй ночи.

— Смешной мир, — сказала она. — Все в нем повторяется. А как узнать, что опять пришло время?

— Смешной.

Неожиданно она почувствовала, что не хочет… не должна… отказываться:

— Разз?

— Что, малыш?

— Разз, может, мы все же сумеем довести до конца. Если ты все делал как надо. Процесс.

— Я сказал тебе про процесс, и ты смеялась надо мной.

— А сейчас не смеюсь. Может, получится. Может получиться! Если ты все делал правильно.

Теперь настала очередь Разиэля засмеяться:

— Сония, ты чудо. Если бы ты была со мной все время, мы бы довели это до конца.

— Я была с тобой.

— Ты спасешь мир, Сония. — Он снова засмеялся. — Говоришь девчонке, что ничего не выйдет. А она тебе: а может, и выйдет. Ты чокнутая, взбалмошная девчонка, крошка. Если б ты была со мной, клянусь, мы бы победили. Начисто забыли бы об истории.

— Мне некуда идти, Разз. Я по-прежнему здесь.

— Сония, ты ведь не шутишь?

— Боюсь, что нет.

— Положение такое, Сония. Мы оказались меж двух миров. Не знаю, смогу ли найти для нас выход.

— Вот что я тебе скажу. Ты находишь выход. Я буду тебя подгонять.

— До сих пор никому подобное не удавалось, — через несколько миль сказал Разиэль. — Но придет время, и кому-то удастся. Процесс…

— Правильно. Процесс.

— Я поверить не мог, — сказал он ей. — Выход — в глазах старика. Мир, которого мы ждали.

— Свобода? — спросила она.

— Музыка. Все это была музыка.

— Ну, слава богу! Музыка.

— Поднажми, подруга, — взмолился он. — Не хочу ставиться при тебе.

Ночью вокруг деревни Эйн-Карем светились огни многоэтажек Нового города, которые все теснее и теснее обступали ее. Жители домов, обращенных фасадом к долине, частенько не трудились задергивать шторы на окнах с наступлением темноты. Человеку, глядящему на эти окна, передавалось ощущение протекающей за ними жизни добропорядочной, цивилизованной и комфортабельной. Можно было разглядеть книжные полки, эстампы и картины на стенах.

Сами дома имели непривлекательный вид, так что лучше всего они смотрелись по вечерам, освещенные в соответствии с буржуазным вкусом и респектабельностью их обитателей. В соседнем, Иерусалимском лесу еще сохранились соловьи. Их трели и повторяющиеся, замысловатые риффы и утешали, и волновали душу.

Когда Лукас с Розой подъехали к бунгало, в ближайших домах горело лишь несколько окон. Горизонт на востоке светлел и был цвета иерусалимского камня; со стороны деревни доносился призыв громкоговорителя к молитве.

Он тихонько прошел по комнатам, но не обнаружил ни Де Куффа, ни Разиэля с Сонией. Остальная компания спала. Только сестра Иоанна Непомук ван Витте бодрствовала: разглядывала книжку с картинками о Сулавеси, где прожила много лет.

Лукас позвонил в квартиру Сонии в Рехавии, но никто не ответил.

— Будешь у них за главную, — сказал он Элен Хендерсон. — Полагаю, все выжидают, пока не утрясется.

Роза снова была собой. Всю дорогу на юг она сосредоточенно молчала.

— Что утрясется?

— Все.

Элен приняла ванну и легла, а он сделал еще несколько безуспешных звонков Сонии. Затем лег в гостиной на пол и забылся беспокойным сном. В восемь утра, толком не отдохнув, он позвонил Оберману, который успел вернуться из Турции, и попросил того подъехать. Оберман не мог: он был на обходе в клинике Шауль-Петак. Они договорились встретиться в клинике. Лукас прихватил с собой один из планов здания, которые нашел в минивэне.

— Выглядишь ужасно, — сказал доктор, когда Лукас вошел к нему в кабинет.

Лукас объяснил, что он принял экстази у истоков Иордана, был свидетелем первого и второго пришествия Мессии и с дядюшкой Рэтом и мистером Кротом посетил Пана.

— Экстази? Как же ты доехал обратно?

— В разобранном виде. Но доехал. — Он протянул Оберману одну из схем. — Это тебе о чем-нибудь говорит?

Они разостлали потрепанную копию на столе, с которого Оберман убрал гору папок. Лукасу, на его совершенно неопытный взгляд, по-прежнему казалось, что это нечто вроде синьки, эскиза здания в разрезе на трех уровнях, с размерами, указанными в метрах.

Словесные пометки на листе, за одним исключением, были на английском или транслитерированном арабском. Тут был прямоугольник, в котором Оберман распознал Баб-аль-Гаванима, древние ворота в стене, окружающей Харам. Единственное слово на иврите Лукас прочел как «кадош» и перевел как «святой». Начертанные на грубом листе обрубленные, яростные буквы языка, на котором Бог говорил с Адамом, изумляли. Mysterium terrible et fascinans[437].

В другом квадрате сетки координат стояло греческое слово «Сабазий».

— Это карта стены, окружающей Харам, — сказал Оберман. — Похоже, что с обозначением мест последних раскопок.

— Что здесь значит «кадош»?

— Священное место. Может быть, чья-то идея насчет того, где находилась святая святых.

— А Сабазий?

— Это фригийский бог. Подробности не помню.

— Думаете, это имеет отношение к закладке бомбы? — спросил Лукас.

— Гипотеза приемлемая. Из нашего телефонного разговора я понял, что у вас были какие-то проблемы с Линдой.

— Еще какие! Полагаю, она замешана в этом.

— Откровенно говоря, вы не ошибаетесь. Она натура увлекающаяся, причем без тормозов. Если ей приспичило, значит приспичило.

— Я тут задал себе вопрос: что в действительности произошло с ее мужем? — сказал Лукас. — На вашем месте я бы тоже задумался над этим.

Оберман вздохнул: