Я бы не назвал Его Светлость красивым мужчиной, потому что в его чертах слишком много жестокой властности; но он достаточно соблазнителен для женщин, которые любят, чтобы мужчины причиняли им боль. Он среднего роста, худощав, его пальцы длинные и тонкие, он до сих пор носит свое знаменитое золотое кольцо. Глаза у него блеклого темно-голубого оттенка, в их глубине нет тех искорок, какие сверкают в глазах Гая; нос прямой и тонкий, губы на удивление полные. В густой шевелюре много седины, подбородок, не прикрытый бородой, чуть скошен. Это, да еще длинноватые волосы, придают ему вид рассеянного профессора, но это впечатление исчезает, стоит присмотреться к Его Светлости повнимательнее. В его лице нет улыбки, нет радости. Когда он вглядывается в вас при тусклом сиянии фонаря, вам хочется зажмуриться и убежать.

Он рассматривает книги, потом издает короткий лающий смех, будто койот над звериным трупом. Смех страшный, скрежещущий.

— «Жизнь знаменитых распутников», — читает он вслух один из заголовков. — До чего утонченно.

— Да. Необычайно увлекательное чтение. Я постепенно принесу вам все остальные тома. В одном из них рассказывается о тезке основателя вашего Клуба, первом Дэшвуде, — говорю я, беру одну из книг и раскрываю на заранее помеченном отрывке. На короткий миг я чувствую себя немножко Хогартом — тот всегда цитировал книги французов. — «Если человек от рождения обладает высоким положением, неограниченным богатством и широчайшим влиянием, но все-таки за всю свою долгую жизнь не сумел совершить ничего, помимо удовлетворения своих непомерных желаний, — читаю я, — стоит ли удивляться, что такого человека, при всех его изысканных манерах, личном обаянии и тому подобном, в любом обществе считают никчемным дармоедом». — С глухим стуком я захлопываю толстую книгу.

— Ты смешон и нелеп, никчемный толстый дурень. Даже если считаешь себя молодцом. Ты и твой жалкий братец, — с едва заметной ухмылкой говорит Его Светлость. — И она. Повесила себе на шею тревоги о моем сынке. Нажила себе такое состояние. Наверняка все деньги, какие я ей выплатил, давно растрачены в столь утомительном поиске.

Я стараюсь не выказывать злости: терпеть не могу, когда меня называют толстым.

— Почему вы сделали это?

— Что я сделал, дурень толстопузый? Спас тебя от верной смерти? Или избрал ее для своих наслаждений? О чем ты? Я-то считал тебя умным.

— Ради забавы, — отвечаю я. — Потому что вам это ничего не стоило. Потому что вам так заблагорассудилось.

— Неплохо, Томазино. Ты близок к истине.

— Почему вы не приехали, когда она забеременела?

— Глупо с моей стороны, верно? — говорит он. — Да, глупо. Я тебя недооценил. — На его лице пролегают резкие морщины. — Ошибка в суждениях. К несчастью, в годы войны неотложные дела удерживали меня за границей.

— Точнее говоря, вы сотрудничали одновременно с нацистами и союзниками, обманули и тех и других и боялись за свою шкуру, поэтому вам пришлось скрываться подальше от Европы, чтобы вас не нашли и не повесили как предателя.

— Может быть, — гнусно ухмыляется он, и я понимаю: хоть в чем-то я его уличил.

— Тогда-то вы и уехали в Марракеш?

— Неужели ты искренне думаешь, что я открою что-нибудь мало-мальски важное такому толстому дурню? — насмешливо говорит он.

— Нет, — отвечаю я. — Но, по моим расчетам, вы сначала, сразу после войны, поехали в Малайзию, туда, где у вас были нефтяные скважины, нужные связи и припрятанные горшки с деньгами, туда, где вы могли подкупить местное население, чтобы они помалкивали, когда вас будут искать сильные мира сего. Таким образом, когда вас наконец настигла весточка от Хогарта, вы оказались слишком далеко и не успели вернуться к благословенному дню. Да, серьезная ошибка в суждениях. Очень серьезная.

Его улыбка меркнет. Стреляй не торопясь, говорю я себе. Целься в сердце.

— И впоследствии, — продолжаю я, — когда вы сумели добраться до Бельгии, вас встретил чрезвычайно неприятный сюрприз. Вы поспешили в Швейцарский Консолидированный банк, и вам сообщили, что счет номер сто шестнадцать — шестьсот четырнадцать был закрыт совсем недавно, и след уже простыл. Вам ничего не оставалось, кроме как поддерживать контакты очень необычного свойства с другими членами Клуба, в надежде, что угрозы или шантаж разожгут в них бдительность и они вовремя предупредят вас, если им покажется, что за вами кто-то следит. Они, разумеется, не подозревали, что ваша обожаемая, драгоценная собственность отважилась бежать.

Я смотрю в стену, мимо него. Мне страшно увидеть его лицо, пусть даже он прикован к стене и не может схватить меня за горло.

— В конце концов, — добавляю я, — вы решили, что самое подходящее прибежище — Марокко. Там вы без помех сможете предаваться любимому занятию — похищать и истязать женщин. В этой стране бакшиш творит чудеса, не так ли? Вам помогали толстые стены и верные слуги. Я прав? Близок к правде?

Он ничего не говорит.

— Что вы чувствуете, зная, что там, наверху, ваш сын? — не отстаю я.

— А что я должен чувствовать? — шипит наконец Его Светлость. Разговор о Гае переполнил чашу его терпения. — Жалкий мягкотелый дурень, такой же, как вы все. Всегда был маменькиным сыночком, хлюпик безвольный.

На миг мне вспоминается мальчик в Лондоне, который нам помогал. Притч сказал, его звали Арундел Гибсон. Он предал отца, чтобы защитить мать и сестру. Интересно, смогу ли я когда-нибудь увидеть Арундела и сообщить ему, какую грандиозную услугу он нам оказал. Вряд ли. Он слишком далеко отсюда, а мне сейчас нелегко общаться с людьми — взор мне застилает туман. Мне виден только один человек — с блеклыми голубыми глазами, тот, кто сейчас сидит, развалясь, будто он и не в подземном каземате, а у себя в гостиной на Итон-сквер.

Кто вы такой? Зачем вы здесь?

— Ты когда-нибудь задавался вопросом, почему тебя схватили? — говорит мне Его Светлость. — Интересовался, кто вас предал?

— Да не очень, — отвечаю я. — С тех пор прошло много лет. И ущерб, нанесенный нам, не исправить.

— Верно, не исправить. Ущерб, нанесенный вашей драгоценной мужественности, — продолжает он, потом вдруг разражается жутким лающим смехом. — Но я знаю, кто вас предал. Хочешь знать?

— Нет, — отвечаю я, но мой голос дрожит.

— Когда я покупал вашу свободу, мне рассказали, кто вас предал, — продолжает он. — Если бы не я, ты бы не стоял сейчас здесь и не помыкал своим бесценным узником. Но я все равно скажу. Ты должен знать.

Наступает краткая, напряженная тишина. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить ему, но сил не хватает. Я спрашиваю его, кто же это был. Слова сами соскальзывают с языка, я не успеваю остановить их, хотя и понимаю: он всего лишь дразнит меня, чтобы отомстить за мое превосходство в разговоре. Эти слова повисают в воздухе, будто удушливый дым, будто воспоминание о том, как вонял Мориц, с дробовиком под мышкой возвращаясь с ночного обхода.