Ваня Кузьмин спросил меня:

— Сергей Михайлович, не царь ли тут ихний жил или министр?

— Тоже сказал! Такой же крестьянин, как и ты, — ответил я.

— Так чего же он от таких богатств пошел на нас войной! — воскликнул пожилой боец.

Никто никогда толком не мог ответить на этот вопрос, который много раз задавали на войне и после войны, задавали мне, задавали нашим политработникам, да и в книгах подчас поднимался все тот же лишенный ответа вопрос…

Когда мы вернулись, охота на корову уже была закончена, тушу с торжеством разделывали на куски. Все предвкушали — какой у нас будет великолепный ужин и завтрашний обед. Американская тушенка и «рузвельтовы» сушеные яйца всем осточертели до последней степени.

Тронулись дальше. Проезжали через деревни, мимо отдельных хуторов. И везде дома были кирпичные или каменные, в один и в два этажа, непременно с черепичными крышами, а сзади домов стояли сараи, хлева, курятники. Все было неизменно солидно, и везде по заснеженным дворам виднелись лужи крови и вороха птичьего пуху и перьев. Время от времени на домах попадались приклеенные на больших листах объявления с краткой надписью: «Rote Todt geht» — «Идет красная смерть».

А внутри домов все было вывернуто, перетрушено, разбито, разорвано, опрокинуто.

Мне попался отрывок немецкой газеты. Крупными буквами было напечатано, что давно ожидаемое наступление красных войск началось, на четырех фронтах прорвана оборона, враг несет неисчислимые потери…

Военные историки пишут, что по настоянию наших западных союзников мы начали наступление на две недели раньше, чем собирались; возникла острая необходимость ослабить демарш фельдмаршала Рундштедта в Арденнах. Тогда нам о более ранних сроках наступления не говорили. Готовились мы давно и тщательно и, на мой взгляд, к 13 января могли успешно обрушиться на Восточную Пруссию.

Остановились ночевать в одной деревне, как и все предыдущие, безлюдной. На другом ее конце остановилась какая-то воинская часть. Пылаев послал меня зачем-то к их командиру.

И тут я впервые увидел маленькую старушку. Ее окружили солдаты, она хлопала себя по груди и все повторяла:

— Полька, полька — мазурка! Гитлер капут! Немцы тьфу! — и красноречиво плевалась.

Я объяснил солдатам, что мазуры — это одно из польских племен, живших здесь до завоевания Пруссии псами-рыцарями.

Солдаты оставили старушку в покое.

Командир той части предупредил меня, что по окрестным лесам бродят местные жители и поэтому надо выставить на ночь усиленные караулы. (Это была излишняя предосторожность — ни о каких нападениях немцев я не слышал.)

Вместе со старшиной Минаковым и парторгом Ястребом я распределял бойцов по перетрушенным домам, везде искал ножик, бойцы искали что-либо съестного, но, кроме картошки, ничего не находили.

Я обратил внимание, что в полу всех кухонь были вмонтированы колонки для забора воды, но так как электрического тока не было, мы ходили за водой на ближайший ручей. А в нашей стране я нигде не видел таких скважин в домах.

На задворках рос молодой яблоневый сад, каждое крошечное деревце было старательно укутано соломой. Пожилой боец Кузьменко ходил вдоль рядов деревьев и со злобным кряканьем подрубал их все топором.

Я чуть не бросился к нему, чтобы остановить его руку, потом вспомнил, ведь он совсем недавно узнал, что немцы спалили его хату, а два его сына убиты на войне. И я отошел.

Утром, когда мы собирались дальше, я зашел в один дом и обнаружил там сидящую на корточках девушку из моего взвода, она раздувала возле деревянной перегородки костер.

— Маруся, что ты делаешь? — закричал я.

— Сергей Михайлович, у меня немцы хату спалили и брата убили, — отвечала она.

И я опять молча отошел.

Весь следующий день мы двигались вперед, по дороге я ставил указатели, все мосты оказывались целыми, и работы нам никакой не было. Кроме нас двигалось много воинских частей, все больше принадлежащих ко второму эшелону, то есть хозяйственных.

Проезжали мимо железнодорожной станции. Тут был большой населенный пункт, с домами в два, в три этажа, с киркой, с магазинами, везде двери были распахнуты, многие окна разбиты. Сквозь двери и окна виднелась все та же знакомая нам перетруска мебели, посуды, тряпок. В одном доме я увидел двух солдат, которые с остервенением били прикладами по шкафам, окнам, зеркалам. На одной улице горели дома. Наши лошади никак не хотели идти, пришлось им закрывать морды шинелями и проводить под уздцы. С нами ехали воза с сеном, сено от домов загорелось, мы его раскидали, На самой станции горели платформы, груженные круглым лесом и досками. Бывало, с каким трудом мы добывали лесоматериалы, а тут вот жгут. Кто жжет? Ведь фронт ушел далеко вперед. И везде висели объявления-плакаты с крупными буквами: «Rote Todt geht».

Расклеивая такие плакаты, фашистские пропагандисты были правы. Счастье для мирных немцев, что они слушались этих страшных предостережений и удирали очертя голову. Восточная Пруссия была пуста, и весь гнев народный за миллионы убитых и замученных, за сожженные города и деревни, гнев, не сдерживаемый инструкциями политуправлений, обрушился на эти добротные дома с черепичными крышами, на мебель из ореха и дуба, на железнодорожные платформы, груженные лесом, на молоденькие яблоньки, на весь достаток и богатства тех, которые неизвестно зачем поперли завоевывать нашу страну…

Пора было останавливаться на ночевку. Мы свернули с большой дороги и вскоре попали в старый парк с липовыми аллеями. Открылась большая барская усадьба, вроде нашего Останкино, но значительно вычурнее, в стиле рококо. Мы очутились на широком дворе с фонтаном посреди, со статуями по сторонам. Главный дом находился в центре полукруга, по сторонам располагались флигеля поменьше, разные хозяйственные постройки.

Главный дом занимала какая-то воинская часть, мы расположились в правом крыле во флигеле, в хозяйственных постройках.

Устраивая бойцов на ночлег, я забежал в каретный сарай.

И тут меня точно ударило. Я остановился, не мог дальше идти. Я глядел во все глаза, вдыхал запах. Передо мной выстроились огромные старинные кареты с затейливыми фонарями, роскошные коляски, маленькие высокие шарабаны. Пахло старой кожей и конским потом.

Не знаю, как у других людей, но я очень памятлив на запахи. Ведь тогда прошло почти три десятка лет со времени революции, а меня просто ошеломил знакомый и милый с поры самого моего раннего детства запах конюшни. На несколько секунд я забыл и войну, и все на свете и вдыхал тот для меня ни с чем не сравнимый и родной запах…

Сам я с Литвиненкой и еще с кем-то устроился в одной из перетрушенных комнат флигеля. Там стоял с проломленной крышкой рояль, сиденья огромных кресел были распороты, на полу валялось много книг. Я стал их поднимать, перелистал несколько историй войн, несколько книг по искусству. Все они были толстые, большие, в кожаных тисненых переплетах. Теперь, наверное, каждая из них в московском комиссионном магазине стоила бы рублей по 20. А тогда мы ими устилали пол, чтобы мягче было спать.