так быстро, что даже не замечает, что фарисеи видели Иисуса сидящим за столом, а сразу говорит: «они роптали и говорили с учениками». В сочинении Марка этот вопрос представлен правильно: «и книжники и фарисеи, увидев Его, едящего с мытарями и грешниками, сказали ученикам Его: для чего Он ест и пьет с мытарями и грешниками?

4. Ответ Иисуса.

Сильные, — отвечает Иисус, услышав вопрос фарисеев, — не нуждаются во враче, но больные. Я пришел призвать не праведников, а грешников».

«Ибо фарисеи, — заявляет де Ветте, — хотя бы сравнительно, но были здравомыслящими и праведными, потому что они не жили в такой неправде, как мытари»! «Иисус признает законную праведность». Но может ли быть более суровое, более резкое высказывание, чем это, которое мы здесь опускаем для апологетов из опасения, что Иисус может показаться слишком суровым и отталкивающим? Это изречение революционно и в ударной форме выражает переворот концепции и революцию, которая вошла в мир с христианством, унизила гордыню самоправедности и искупила отвергнутых — в этом заключается вся революционная ирония принципа Писания, которую невозможно выразить проще.

Лука уже смягчил это высказывание — возможно не потому, что оно показалось ему слишком острым, а только потому, что он помнил, что Иисус феерически прогибается под призыв к покаянию, — заставив Господа сказать: Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию. Таким образом, он неверно понял смысл этого изречения, поскольку именно в этом и заключается огромность иронического контраста: грешники призываются «к блаженству», а праведники отвергаются, и грешники, которых мир считает отверженными, предназначены для Царства Небесного.

Матфей также ввел в изречение новый элемент, который, с одной стороны, прервал первоначальное движение изречения, а с другой — ослабил впечатление от него, направив внимание читателя на момент, лежащий вне направления изречения. После слов: сильные не имеют нужды во враче, но больные, Иисус говорит: «Но пойдите, научитесь, что это такое: милосердия хочу, а не жертвы, ибо — теперь наступает завершение первоначального изречения, — ибо Я пришел призвать не праведников, но грешников». Матфей впервые ввел это «ибо» в изречение, и именно он полностью растворил его контекст. Если бы мы сохранили «за» для истинного изречения, хотя оно очень необязательно и даже не образует адекватного перехода от одной половины к другой, то это могло бы быть только общее предложение, что больные, а не сильные, нуждаются во враче, и подтверждение этого ссылкой на реальную судьбу Иисуса следует рассматривать в связи: но есть ли тогда еще связь, когда между двумя предложениями вставлено изречение Осии? И какова цель этого изречения здесь, где Иисус говорит о своем поведении и вынужден говорить о нем только потому, что фарисеи обиделись на его поведение? Наконец, даже в том случае, если Иисус хотел сказать, как другие должны следовать его примеру, и ему было позволено сделать это посреди изречения, оправдывающего и описывающего его поведение, мог ли он тогда вспомнить изречение пророка? Никогда! Ибо смысл этого слова пророка не имеет ничего общего с мыслью о противоположном жребии, предназначенном для праведников и грешников, и направлен совсем в другую сторону, а именно туда, где абсолютная ценность внутренней жизни решается в противовес внешней практике благодати. Только предположение о том, что в изречении Иисуса и пророка есть противоречие и что Иисус, призывая грешников, осуществляет милосердие, которое рекомендует пророк, только это предположение, которое становится диссонансом, если прислушаться к нему более чем на мгновение, побудило евангелиста вставить здесь это изречение.

5. Достоверность сообщения.

Само основное изречение, короткое, но обладающее огромной силой и актуальностью, кажется вполне подлинным и возникшим по этому поводу; тем не менее мы будем вынуждены сделать замечание, вернее, мы его только что сделали и еще не сказали, которое поколеблет и полностью разрушит предположение, что мы действительно восприняли многие изречения Иисуса в Евангелиях буквально. У нас больше нет никакого конкретного случая, по которому это изречение могло бы появиться; по крайней мере, тот, о котором нам сообщил Марк, пропал из-под наших рук, пока мы его рассматривали.

Для религиозного взгляда, конечно, если он художественно оформит свою внутреннюю решимость и воплотит ее в сюжет, сцена, в которой мытарь сразу же следует первому призыву Иисуса, бросает свою будку и отказывается от своего долга, может быть очень интересной, потому что в ней видна сила слова Иисуса и она тем более очевидна, чем больше мытарь был привязан к посту, который он покидает по своему долгу, и чем безрассуднее он его покидает. То, что в религиозном мире называется верой и рвением к Господу, в реальном, человеческом мире называется забвением долга; то, что в первом случае — естественный, простой ход, во втором — буря, дико кружащая все отношения и вырывающая их из суставов; то, что в первом случае кажется возможным, во втором — невозможно или безумно. Своими мучительными толкованиями отшельники уже открыли нам, что непонятно, как фарисеи могли сразу остановиться на поразительном зрелище этого пира, как они могли выразить свое изумление перед учениками и как, наконец, Иисус мог услышать их упреки и ответить им. Религиозному взгляду нет дела до таких трудностей, для понимающего взгляда эти трудности — вещи невозможные.

Только замечание о поговорке! Просто сделай это сам — Достаточно взглянуть на рассказы трех синоптистов. У Луки и Матфея перед глазами было написанное Марком письмо, и что же они сделали с этим изречением? Лука придал ей другой, еще более неуместный смысл, Матфей сделал смысл неясным, разделив ударную фразу и вставив чужую. Если такое происходит с зеленым деревом, то что же должно происходить с сухим? Если так поступают духовные писатели с изречениями, которые они читают в письменном виде, то какова должна быть судьба изречений, которые бродят в памяти разрозненной и разнородной общины неизвестно сколько лет? Ну, за это можно не беспокоиться, оно не может бродить в этой неустойчивой, изменчивой стихии, так как в каждой голове, в каждом особом кругу оно становится своим, принимает новые формы, т. е. о специальном изречении уже не может быть и речи. Этого было бы очень мало, если бы первые последователи Иисуса принесли и передали миру лишь несколько или сотни изречений из своей совместной жизни со Спасителем; с ними они не смогли бы ни основать церковь, ни победить мир. Принципы, общие взгляды и создание нового сущностного мира — это скорее то, что дало общине возможность существовать, то, что